Для фортепиано соло. Новеллы

— Мы возвращаемся к старику Гюго, — сказала Женни.

— Я знаю, — сказал Кристиан. — Это заканчивается так:

— Как бы то ни было, этой голубке захотелось открыть свою постель для бандита с черной шевелюрой. Марио и Мэрион стали встречаться, и вскоре Сальведр узнал от одного из своих людей, что в те вечера, когда он сам уезжал в Лион или в Марсель, где недавно открыл свои «филиалы», мисс Карстейр принимала его соперника. Можно испытывать какой угодно ужас перед кровопролитием, но существуют оскорбления, которые перенести невозможно. Банда Марио, вопреки всем обязательствам, продолжала пастись на землях Сальведра; к тому же Марио украл у него нежно любимую женщину; с этим следовало покончить. Однажды вечером, сообщив граду и миру о своем отъезде в Лион, Сальведр взял браунинг и отправился прямиком в квартиру Мэриан Карстейр. Она жила на пятом этаже дома рядом с мостом Нейи. Конечно, у него был ключ; он застал свою любовницу и своего соперника в постели, обнаженными. Без малейших колебаний (а с таким человеком, как Марио, любое колебание оказалось бы смертельным), он убил мужчину выстрелом в лоб. Он мог бы убить и Мэрион, которая вскочила с кровати и валялась у него в ногах, так что ее белокурые волосы рассыпались по ковру; но его трогала красота этой девушки, он любил ее, и поэтому он удовольствовался тем, что спокойно отстранил ее, потом положил револьвер в карман и вышел.

— Прекрасная сцена, — сказала Женни. — Готовый фильм.

— Подождите! Пока Сальведр спускался по лестнице с пятого этажа, у него, человека методичного, было время подумать. Он, ненавидевший кровавые преступления, только что влип в отвратительную ситуацию. Французские судьи легко простят убийство соперника, если речь идет об убийстве из ревности; но он убил главаря банды, своего конкурента, и при этом оставил в живых их общую любовницу. Обвинение вполне может заупрямиться и доказывать, что причиной преступления стала вовсе не ревность, а война между двумя бандами. Может быть, его даже заподозрят в том, что он воспользовался Мэрион, чтобы завлечь другого бандита в ловушку. Все это представлялось очень несимпатичным. Дойдя до первого этажа, он надолго задумался. Потом снова поднялся, останавливаясь на каждой площадке и вздыхая, как глубоко несчастный человек. Он снова вошел в квартиру и увидел Мэрион, стоявшую на коленях перед трупом с дыркой во лбу. Она посмотрела на него с болью и недоумением. Он не произнес ни слова, вытащил из кармана свой браунинг и убил ее одним выстрелом под левую грудь.

Вокруг столика, за которым сидели четверо друзей, стали гасить свет. Тем самым метрдотель деликатно давал понять, что ему уже хочется уйти домой.

— Я почти закончил, — сказал Лоран. — После этого Сальведр сразу же отправился к своему адвокату, с которым я дружу и от которого узнал эту историю. Он хладнокровно, как всегда сдержанно, рассказал ему о том, что сделал. «Вы понимаете меня, мэтр? — спросил он. — Я в ужасе от того, что пришлось убить ее. Бедная девочка! Она ничего такого страшного не сделала и, во всяком случае, не заслуживала смерти, но вы же понимаете мое положение… Если б я ее пощадил, не было бы речи об убийстве на почве ревности; а убив ее вместе с ее сообщником, я, как мне представляется, облегчил вам задачу. Я прав?» «Без всякого сомнения, — ответил адвокат. — Если говорить только о морали и милосердии, вы виновны вдвойне. Но отстоять вас в суде по обвинению в первом убийстве было бы невозможно, тогда как благодаря второму вы, без сомнения, будете оправданы».

— Плоды лестничных раздумий, — сказал Кристиан.

Погасла последняя люстра, и над столиком остались включенными только два настенных светильника. Кристиан попросил счет.

— Не спешите, месье Менетрие, — сказал официант. — Никто вас не торопит.

Тела и души

© Перевод. Е. Богатыренко, 2011

— Нет, я считаю, что у вас, англичанок, нет того вкуса к переживаниям… как у наших француженок.

— И по какому же праву вы так говорите? Что вы об этом знаете?

— А почему я не могу знать? Вы относитесь к любви как к своего рода спорту. Сильные страсти нагоняют на вас тоску и кажутся чем-то неприличным.

— Как-то странно вы описываете страну Шекспира! Если что-то и кажется нам неприличным, так это не испытывать страсть, а выставлять ее напоказ. Мы народ более скрытный, это правда. Но я уверена, что у нас можно найти куда больше настоящих любовных драм, чем у вас. Некоторые из наших женщин, которых вы считаете ледышками, готовы на все. И они делают все, только не говорят об этом. Вы знали герцогиню Стаффордскую? Я имею в виду старшую, Сибил.

— В молодости она несколько раз приглашала меня в Уорфилд… Но это было еще до Первой мировой войны. Она ведь умерла где-то в 1920 году?

— Она умерла позже, но она ни с кем не встречалась. И какой вы ее помните?

— У нее было настолько правильное лицо, что оно просто не могло состариться. Она была похожа на птичку, она умела вести фривольные и доверительные беседы. И она великолепно управляла своим огромным домом. Выходные в Уорфилде напоминали хорошо поставленный спектакль, а ведь каждую субботу замок заполняло огромное число гостей. Герцог меня забавлял. Он был настолько уверен в себе, так естественно воспринимал свое высокое положение, настолько не считался с мнением света, что в результате вел себя чрезвычайно просто. Он одевался, как его фермеры, с той лишь разницей, что его одежда была более поношенной, часто даже дырявой. Он говорил мало и очень плохо, заикался и растягивал слова. Однако он пользовался таким авторитетом, что от одного слова, сказанного им в палате лордов, зависела позиция его партии… Мне нравятся такие люди-горы.

— Это все правильно, но я говорю о герцогине.

— Птичка свила гнездо в расщелине горы.

— Не верьте этому. У Сибил было множество любовников, конечно, тайных, что подразумевает, что об этом знал весь Лондон, но ни она, ни герцог не допустили бы никаких разговоров на эту тему. Любовников жены приглашали в Уорфилд с одобрения герцога. Это гарантировало его спокойствие. К тому же большинство из них принадлежали к его партии. Именно в Уорфилде, среди нежных женских плеч и блеска хрусталя, творились великие дела. Все эти люди были хорошо известны в Итоне или Хэрроу, в Оксфорде или Кембридже. Британская политика того времени делалась в основном во время уик-эндов, а связи жен облегчали сближение мужьям.

— Позволю себе заметить, что вы льете воду на мою мельницу. Я не вижу особых страстей в этом благопристойном цинизме.

— Не спешите. Моя история еще не началась. Страсть появилась, когда примерно в 1890 году человек по имени Харольд Уикс, на пять лет моложе герцогини, внезапно обратил эту даму, до того времени весьма непостоянную, в самую строгую верность.

— Харольд Уикс? Я этого не знал.

— Но вы о нем слышали?

— Неоднократно… Его называли очень талантливым политиком и, как это любят говорить в Англии, будущим премьер-министром.

— А он и был будущим премьер-министром.

— Но он им так и не стал.

— Нет, и сейчас вы поймете почему… Казалось, что Харольд, словно сказочный принц, получил при рождении все дары фей. Черты его лица, обрамленного светлыми, рыжеватыми волосами, были такими же совершенными, как у Байрона; но в выражении этого лица не было ни мрачности, ни романтизма. В нем угадывался ум, а также то воздушное изящество, каким был наделен Шелли, а позже Руперт Брук. Еще в Оксфорде его друзья понимали, что его ждет блестящая карьера. В двадцать пять лет партия нашла ему избирательный округ. Красота, красноречие, атлетическое сложение принесли ему триумфальную победу. Ему не было и тридцати, когда он занял незначительный, но многообещающий пост в кабинете, возглавляемом великим Чарльзом Бруксом, которого обычно называли по-свойски — Ч. Б.