Избранницы

Зоська сунула руку за резинку трусов, отвязала матерчатый мешочек, высыпала из него пятизлотовые монеты и, красная, как рак, одну из них швырнула на стол.

— Нате!

Монета переходила из рук в руки, возбуждая удивление и недоверие.

— Откуда ты взяла? Украла, признайся!

— Не украла!

— А значит что же, нашла?

— Не нашла. Заработала.

— Болтай, да знай меру. Где?

— Не скажу, потому что вы сразу захотите собезьянничать, а не за тем я мучилась, чтобы свой секрет выдавать.

Эти разумные слова убедили нас.

— Значит, не скажешь? — спросила Казя, взвешивая монету на ладони.

— Нет.

— Тогда, может быть, признаешься, сколько из заработанных денег ты проела?

— Пока — нисколько. Но в другой раз проем все, а вам — фигу с маслом дам.

Казя подскочила к нахмуренной Зоське и громко чмокнула ее в щеку.

— Прекрасно, Зосенька, ужасно тебе благодарны. Я совсем не знала, что ты такая славная.

— Ну да, — буркнула Зоська и, хлопнув дверью, чтобы не показывать своего удовлетворения, вышла из трапезной.

Клиентки были щедры. Каждый вечер мы гнули спины, штопая носки, ворохи рваного белья и занавесок.

В это время все монахини находились в часовне, и потому можно было разговаривать значительно свободнее. Но из-за Владки мы чувствовали себя более уныло, настроение становилось все хуже, а разговор никак не клеился. Владка, день ото дня набираясь все большей смелости, громко требовала установить бюст в более приличествующем месте, против чего, однако, протестовали все без исключения.

— Запомни: как только пискнешь хоровым сестрам хоть одно слово, мы сделаем с тобою то же самое, что с бюстом, — размозжим тебе голову молотком.

— Можете делать, — спокойно отвечала Владка. — А я не хочу смотреть, как святой отец страдает у нас от унижения.

— Тра-та-та! Святой отец испытывает бо́льшее унижение в небе, когда видит, как «рыцарь господа Христа» Владзя, член содалиции, крадет на кухне смалец и слизывает пенку с молока.

Мы защищались активно, упорно, однако Владкины слова начинали действовать на наше воображение. Во время работы в мастерской девчонки все чаще начали поглядывать на ширму. Казалось, что оттуда долетают какие-то тревожные дуновения ветра. Йоася вздыхала и, откладывая работу, говорила:

— Знаете, у меня такое ощущение, будто бы кто-то встал за моей спиной.

— Это потому, что тебе штопать уже не хочется.

— Кажется, что-то охнуло за ширмой, — прошептала Сташка, с тревогой глядя то на ширму, то на нас.

— Я вот тебе сейчас охну! — по-матерински успокоила ее Сабина. — Смотри, куда иголку втыкаешь!

— А я вам говорю, пожалеете… Во имя отца и сына… Ой, что-то схватило меня за шею! — И Владка срывалась с места.

Все хуже чувствовали мы себя в огромной мастерской перед столом, заваленным кучами рваного белья. В один из вечеров Зоська, среди ругательств и вздохов, заявила нам, что с некоторого времени ее преследует тень без головы. Никто, кроме Владки, в это не поверил, но сплетня о тени без головы, которая то появляется, то исчезает, быстро прижилась среди малышей. Они шептались по углам, боялись идти по темному коридору, вскакивали по ночам с кроватей. Только после того, как Сабина выпорола нескольких малышек, тень без головы, успокоившись, начала значительно реже навещать нашу спальню.

Горечь вечеров, когда, склонившись над шитьем, мы с беспокойством ожидали новых выходок Владки, несколько скрашивалась триумфами, одержанными в течение дня. С неизменным восхищением прислушивались мы к словам Кази, когда она в беседе с капризной клиенткой, которая разочарованным взглядом обводила стены с бесчисленными образами святых, повторяла с чувством гордости и собственного достоинства: «Если пани хотела бы посмотреть свою блузку на манекене, то милости просим»…

И Казя величественным жестом отодвигала ширму… Глазам пораженной дамы представал деревянный постамент, некогда служивший подставкой для статуи святого Иосифа. На постаменте находился бюст, обшитый серым полотном. Мы никогда в жизни не видели настоящих манекенов, и этот манекен казался нам верхом изящества. Хотя дама обычно с некоторым смущением говорила, что предпочитает смотреть блузку на себе, это не снижало нашей радости от сознания того, что мы владеем редкостным предметом.

Один раз во время вечерней молитвы, после слов: «Господи, помилуй нас»: — из первого ряда стоящих на коленях девчат раздался голос Владки:

— За бесчестье, учиненное святому отцу Пию Десятому, пять раз прочитайте «Богородице дево, радуйся».

Мы стерпели. Что же оставалось делать? Пришлось пять раз прочитать «Богородице дево, радуйся».

По окончании молитвы сестра Алоиза сказала теплым, ласковым голосом:

— Радует меня, что влияние «Евхаристичной Круцьяты» проникает в сердца наших рыцарей. Приди, Владзя, в переговорную. Там лежит кое-что для тебя.

Владку, когда она отправлялась в переговорную комнату, провожали завистливые взгляды; когда она вернулась, то ее приветствовали окриками:

— Ну и что? Что тебе сестра Алоиза дала?

— Залатать четыре подрясника, — понуро ответила Владка.

— А, видишь! Кого лучше держаться: святого отца или нас? В другой раз за столь громкое выражение своих чувств получишь для штопанья половики. За святого отца лучше молиться втихомолку.

— Разумеется, — сунулась в разговор Казя. — Так тихонечко, чтобы только господь бог слышал. И если еще раз вырвется из глотки такое, как сегодня, — бросим тебя в лохань и подержим под водой, — понятно?

Спокойный голос Кази и поддакивания Сабины убеждали, что Владка будет продержана под водой долго и как следует.

Владкины уверения, что она никогда больше не осмелится обращаться прямо к небу, взывая о милосердии к Пию X, не могли уже вернуть покоя в наши сердца.

— Говорю вам, все равно она нас выдаст, — сказала Гелька, которая последнее время с полной апатией, совершенно равнодушно относилась ко всем нашим спорам. — Это уж такой тип. Еще хуже Зоськи. И вообще я в сто раз больше предпочитаю Зоську, чем эту…

— А может, не выдаст? — обеспокоенные, утешали мы себя. — Что бы ей это дало, если бы она выдала?

Гелька пожала плечами.

— Каждая ханжа упряма.

Через несколько дней после этого разговора в нашей мастерской вновь появилась вдова. Было это во время обеда монахинь. Мучимые недобрыми предчувствиями, мы окружили усевшуюся на стул женщину. Вдова подозрительно озиралась, словно чего-то искала. Йоася не выдержала и громко спросила:

— Пани чего-то хочет от нас? Объявлений о бесплатной починке белья мы уже не вывешиваем на заборах.

— И без того много заказов, — подчеркнула Казя.

— Да, мои дорогие, я знаю об этом… Очень мило вы устроились. Мне как раз и хотелось бы спросить, успешно ли у вас идут дела, не нуждаетесь ли в чем? У меня есть новые рисунки вышивок для занавесок. Могла бы вам дать. А что это у вас за ширмой?

— Тазик и полотенце…

— А-а-а, так, значит, вы тазик и полотенце там держите?

Вдруг, отбросив притворный тон, она сказала добродушно и с любопытством:

— Я пришла за тем, чтобы вы мне показали этот ваш манекен. Сколько о нем пришлось наслышаться. У вас, видать, много способов ловить клиенток. Я так не сумею. А вашему манекену ничего не сделается. Только покажите мне его. Что же он такое из себя представляет? Не знаю, нечего особенного увидели в нем заказчицы?

— Да, да! — подхватила Казя. — Это самый обыкновенный манекен, такой же, как и другие. И нечего его показывать. У пани наверняка есть лучший.

— Уж ты мне не рассказывай, какой манекен у меня, мое золотко. Я хочу поглядеть на ваш и за этим-то специально пришла сюда.

С беспомощным бешенством смотрели мы на то, как вдова отодвинула ширму, подбоченилась и уставилась на обшитый полотном бюст. Удивление вдовы польстило нам.

— Так это он? — спросила она, обращаясь к нам.

— Это!

Она вновь повернулась лицом к манекену и молча рассматривала его. Потом отошла назад и опустилась на стул.