Избранницы

— Гелька, ты на меня сердишься?

Поскольку она не отвечала, я придвинулась к ней вплотную и продолжала тихо:

— Ведь я тебя страшно люблю и восхищаюсь тобою. Так, как восхищалась своей сестрой Луцией. Ты бы себя загубила с ним. Не сердись на меня. Тебе бы пришлось стыдиться за него. Он вообще не имеет самолюбия, Нет, нельзя сказать, чтобы он был подлым человеком или сознательным обманщиком. Нет. Однако он бродяга, шут. Такой никогда не держит слово. И вообще…

Я осеклась: Гелька негромко смеялась. Потом она отняла руки от лица, и я увидела щеки, мокрые от слез.

— Был он тут в первый день пасхи и дал мне вот это… — она порылась в кармане и вынула из него грязный баранок со следами сахарной обсыпки: — Сказал, что уезжает на три месяца в Краков. Что будет руководить хором. Через три месяца вернется и станет органистом у отцов-иезуитов. О свадьбе даже и не вспомнил. А я не верю ни в какой его отъезд…

Гелька вытерла слезы и, охватив колени руками, продолжала более спокойно:

— В воскресенье матушка вызвала меня в переговорную. Спрашивала, что я намерена делать дальше. Ты ведь знаешь, что в нашем приюте сироты могут находиться только до девятнадцатилетнего возраста — самое большее. Потом либо становятся послушницами, [22] либо остаются швеями — если при монастыре есть мастерская. За это они получают пищу из сиротского котла и койку в комнате, где живут все швеи. Ни одна городская мастерская не приняла бы к себе на работу такой недотепы, которая делает лишь самые примитивные операции, а у нас именно так и есть. Каждая может заниматься только одним несложным делом — и ничего больше не умеет.

Я утвердительно кивнула головой. Гелька продолжала:

— Иногда бывает так, что набожные пани берут наших сирот служанками в свои дома. Однако это редкая удача. Милые пани боятся рисковать. Они хорошо знают, что девчонки наши крадут. Чаще всего дело кончается тем, что богатые монастыри, которые имеют, свои хозяйства, забирают от нас девчат, чтобы сделать из них доярок, огородниц, птичниц. Короче говоря, — забирают на работу в поле, по хозяйству.

— И что потом с ними происходит?

Гелька пожала плечами:

— Разное. Одни остаются на фольварке, другие убегают оттуда в города. Счастье выпадает той, которая познакомится с парнем и заведет от него ребенка.

— И это счастье?

— Да, потому что монахини донесут об этом ксендзу, а ксендз заставит парнягу пожениться с девчонкой. И так как обычно ни тот, ни другая не имеют ничего за душой, монастырь дает им жилье — комнату на четверых, месячный паек, и до конца жизни они принадлежат монастырю. Убежать не убегут, потому что некуда. Ничего не наживут, но зато и с голоду не помрут.

— А ты что ответила матушке? — спросила я с дрожью.

Она отбросила волосы со лба.

— Я уже решилась. Стану монахиней.

— Неправда!

— Не кричи! Ясно, что все это для меня противно и я ненавижу это. Ненавижу рясы, четки, опущенные глаза, подавание ксендзу завтраков и созерцание, как он набивает брюхо. Что еще я ненавижу? Старозаветных пророков, которых нас заставляют воспевать, и пробуждение в четыре часа утра. Я могла бы так до вечера перечислять, что именно ненавижу, и все равно перечень не кончился бы.

— А, значит, ты не станешь монахиней, — с облегчением заключила я.

— Разумеется, стану. Я всегда мечтала воспитывать детей и работать в прекрасных приютах — интернатах. Где-то же ведь такие существуют, верно? Я мечтала кончить вечернюю школу, пойти на какие-нибудь курсы и стать учительницей. Однако сестра Алоиза так долго подзуживала матушку, что та забрала нас из вечерней школы. Должность учительницы — боже мой!.. Несколько дней назад были у матушки две очень милые, интеллигентные учительницы. Со слезами на глазах умоляли устроить их в нашу белошвейную мастерскую. Ради одного лишь пропитания. Второй год ходят без работы. А я очень привыкла к малышкам. Когда постригусь в монахини, могу рассчитывать, что меня приставят куда-нибудь к детям: заведующей детским садом или воспитательницей. Еще поживу до осени вольной птицей, а зимой — в послушницы.

— У меня все это никак не умещается в голове, — пробормотала я. — Неужели действительно нет другого выхода?

— Если бы я была так прекрасна, как святая Магдалина, то могла бы пойти на улицу. В соответствии с тем, что нам говорил ксендз во время говенья, — явные грешники утопают при жизни в изобилии и наслаждениях, а после смерти жарятся в аду. Однако тот, кого с самого раннего детства опекал сиротский приют, сумеет найти общий язык с дьяволом. Ну, так что ты мне советуешь? Идти в монахини или на улицу?

— Перестань ты! Это противно!

— Что противно? А откуда ты можешь об этом знать? Уверяю тебя, что это совсем не так, как описывают ксендзы… — Гелька разразилась смехом, но одновременно из глаз ее потекли слезы. Она их утерла и серьезно продолжала: — Не слушай того, что я тебе наплела. Я стану богобоязненной монахиней, а когда умру, то мое тряпье будет излучать неземное сияние и аромат роз наполнит все вокруг. Я умру, как избранница, на руках матушки, хотя в большем соответствии с монастырскими обычаями было бы пойти на улицу. Столько лет на наших глазах поносилась и обливалась грязью любовь, столько лет нас учили стыдиться своих ног, живота, груди, что было бы вполне естественно пойти сейчас на уличный перекресток только из презрения и отвращения к собственному телу.

— Нет, нет! — пролепетала я, пораженная, не понимая, смеется Гелька или говорит всерьез. — Лучше уж стать монахиней.

Бюст Пия X сразу же после пасхальных торжеств девчата притащили в мастерскую и обшитую полотном (на что пошли куски, отрезанные от простынь) гипсовую статую установили на столике за ширмой. Сестра Юзефа благожелательно восприняла наше повествование о доброй пани, которая в отсутствие сестер вручила Казе манекен в качестве дара для мастерской, попросив взамен только не забывать и молиться за нее.

Со стороны монахинь мы не опасались никаких подозрений. Беспокойство в нас вселяло совсем другое.

Однажды, когда я перебинтовывала покалеченную руку, то заметила многозначительный взгляд, которым Владка обменялась с Зоськой.

— Лучше попроси прощения у господа бога и не противься ему, — сказала Владка.

— За что я должна просить прощения у господа бога? — удивилась я.

— За святотатство. Ты била молотком по голове святого отца, и господь бог сразу же покарал тебя — ты поскользнулась и растянулась на полу. А потом свалилась с лестницы и едва не убилась. Теперь вот снова покалечила себе руку. Господь бог тебя предостерегает. Иди исповедуйся.

— В чем? Что лупила молотком в гипс?

— Это был никакой не гипс, а изображение высшего наместника Христова, — с гордостью отрезала Владка.

— Поцелуй себя в нос! Ты что, не знаешь, что у фигуры была раздроблена голова? Я только расколотила ее до конца.

— И все равно это грех, — упрямо продолжала твердить Владка, — чтобы изображение святого отца служило манекеном. Возьмите его и отнесите обратно в ризницу. Что он в небе подумает о нас? Ведь ему должно быть страшно неприятно; на его памятник женщины напяливают блузки. Это же в самом деле нескромно. Они будут раздеваться и вешать на него свою одежду.

— Зоська, — простонала я, обращаясь к ехидно усмехающейся горбунье, — скажи этой святоше, этой круглой идиотке, что она несет чепуху.

Зоська, для которой суть вопроса была совершенно безразлична, но которую развлекала и радовала начинавшаяся стычка, лукаво усмехнулась:

— Я не знаю. Спросите об этом матушку.

В трапезную вошли несколько девчат. Увидев Казю, я бросилась к ней:

— Казя! Владка хочет, чтобы мы отнесли назад манекен, говорит, что это святотатство и что Пий X страдает на небе.

— Ничего, — спокойно ответила Казя, — он не просил Владку о заступничестве. Хорошо, что ты мне напомнила. Мы заработали в мастерской чистых двенадцать злотых. Из них я заплатила гуралу за морковь восемь злотых. Осталось четыре. Их я истратила на пряжу для штопания чулок малышкам и еще задолжала в магазин один злотый. Но так как Зоська отказалась от штопания, то пусть она и заплатит. — Тут Казя обратилась к Зоське: — Давай деньги!