Дурная кровь

— Пошли плясать!

— Невеста, невеста хочет плясать!

Все, в особенности тетки, окружили ее тесным кольцом. Они были счастливы, что и в этом Софка оказалась выше других, сама вышла плясать, — обычно невесту приходится упрашивать и вытаскивать из угла.

Музыканты заиграли. Танцовщицы, оказывая ей честь, выстроились перед Софкой, чтобы сопровождать ее. Софка смерила всех взглядом исподлобья. Закусив нижнюю, влажную и горячую губу, отчего верхняя чуть выпятилась, она повела коло. Да как! Она была уверена, что ноги ее не подведут. Знала, что теперь-то на нее и будут глазеть самым наглым образом; каждое ее движение, ноги, колени, случайно мелькнувшие из-под платья — все будет ставиться в связь с завтрашним днем, с мужем, с брачной ночью. Знала, что особенно будут пожирать ее глазами незнакомые мужчины. Опустив глаза и глядя на грудь, колени и носки, она вся отдалась танцу. Она слегка присела, подпрыгнула и мягко и плавно пошла, покачиваясь в такт музыке.

Остальные, с нетерпением ожидавшие этого момента, принялись плясать с еще большим увлечением и азартом, а особенно знаменитая Паса, страстная плясунья. Увидев, с каким самозабвением пляшет Софка, она ревниво пустилась за ней. Но тетки и мать не допустили, чтобы Паса соперничала с Софкой. Они встали рядом, стараясь превзойти ее в танце. Софка воспользовалась их состязанием и незаметно отошла. Женщины, обхватив друг друга за пояс, двигались шаг в шаг, образовав единую слитную цепочку. Вскоре двор стал тесен, музыка гремела, пляски становились все исступленнее…

XVII

К ночи вернулся и эфенди Мита, подстриженный и побритый. Как требовали порядок и обычай, он пришел тогда, когда знал наверняка, что женщины приготовили все положенное: Софка побывала в банях, подарки разложили на веранде, встретили музыкантов, сплясали первое коло и разбросали сахар. Только тогда он мог приступить к своим обязанностям: встречать гостей-мужчин.

Поэтому, осмотрев кухню и щедро одарив стряпуху и цыган, а больше всех бабушку Симку, он прошел наверх. Женщины вздохнули с облегчением. Знали, что вниз он больше не сойдет, а если что понадобится, прикажет сверху. Мита скрылся в верхних освещенных комнатах, где были расставлены большие низкие круглые столы. Хотя тогда уже вошли в моду обычные столы, он приказал по старинке поставить низкие, турецкие, так как хорошо знал, что ни у кого, кроме них, нет ни таких широких, длинных полотенец, которые тридцать человек могли разостлать на коленях, ни золотых и серебряных подсвечников для такого количества свечей.

Через некоторое время сверху раздался голос эфенди Миты:

— Магда!

Добавлять что-либо еще к своему зову он считал для себя обременительным; он просто произносил имя, а уж другие пусть зовут того, кто ему требовался.

Магда помчалась наверх. Слышно было, как он отдавал приказания: главный стол еще немного отодвинуть, положить кругом больше подушек, чтобы из соседней комнаты не дуло и кого-нибудь не просквозило бы. Было ясно, что он сам намеревался тут сидеть и устраивает все это для себя. Потом приказал свечи в подсвечниках поставить реже и покрасивее, принести еще несколько фонарей и повесить перед дверью на веранду, чтобы лучше осветить лестницу, да еще на веранде поставить по стенам скамьи и стол для музыкантов. Для себя он велел принести табурет на трех ножках с небольшой подушкой из шерсти, на котором он будет сидеть на верхней площадке лестницы в ожидании гостей. И чтобы ему сейчас же подали ракию, которую он еще утром приказал охладить, да побольше курева, и чтобы сигареты уже были свернуты, так как ему некогда будет этим заниматься, а курить придется много, одну за одной. Сперва пусть принесут все, что нужно ему, а уж потом займутся прочим.

Прошло немного времени, и он уже сидел на верхней площадке лестницы, сидел не так, как бы ему хотелось, а как полагалось на свадьбе: свет фонаря бил прямо в лицо и освещал всю его фигуру, он сидел, привалившись спиной к веранде и поставив локоть на барьер, в руке с завернувшимся рукавом держал зажженную сигарету; на барьере веранды стояли табак, ракия, закуски…

Он думал о себе: сейчас он должен пить, пить через силу, чтобы быстрее опьянеть и быть в состоянии делать все, что полагалось отцу. Но до чего же все это тяжело! С каким бы удовольствием он все оставил, бросил всем на удивление и ушел бы далеко, далеко… Зачем лгать? Зачем все это? Зачем он должен встречать гостей, целоваться с ними, когда его ничто не тешит: ни гости, ни родня, ни пиршество, ни пляски, ни песни, ни вся эта притворная радость! Но так надо. Другого выхода нет. И чтобы быть в состоянии лгать и притворяться, он должен сейчас пить без конца ракию и курить одну сигарету за другой. Он поминутно вставал и снова садился, скрестив ноги. Музыкантов пока наверх звать не хотел, — очень уж от них несло запахом грязных, жирных, немытых тел; поэтому он приказал им играть внизу. Зная его, музыканты выделили самых умелых и искусных и завели песню, которая испокон веку пелась в их доме на свадьбах:

Песня тронула эфенди Миту, слова показались утешительными. Да, что правда, то правда, в их семье иных свадеб не бывало. И сам он венчался больше ради других, ради отца, семьи, людей… А вот теперь он выдает свою Софку — и разве с легким сердцем? Конечно, нет, выдает потому, что так надо.

И слова песни, которую цыгане внизу все время повторяли, хватали его за сердце щемящей правдой:

Он кинул музыкантам динар и крикнул на кухню:

— Женщины, ракию цыганам!

Музыканты, обрадованные не столько чаевыми, сколько тем, что угодили ему песней — а они знали, как трудно ему угодить, — стали играть смелее. Женщины, видя, что хозяин в хорошем настроении, тоже вздохнули с облегчением. До этого они не смели показаться ему на глаза. А если и приходилось пройти мимо, старались это сделать незаметно, чтобы он не обнаружил вдруг какое-нибудь упущение в наряде и не начал ругаться. Увидев же, что хозяин в прекрасном расположении духа и угощает музыкантов, женщины почувствовали себя свободней. И, понимая это, эфенди Мита старательно разыгрывал веселье, чтобы женщины внизу чувствовали себя непринужденнее. Поэтому он пил не переставая и заказывал музыкантам не те песни, которые он любил, а те, которые, он знал, нравятся всем. Он даже завел с музыкантами разговор, конечно, по-турецки. Кое-кого из них он узнал. Узнал, например, старого Мусу, который, к его удивлению, еще не помер; он сидел позади всех, с краю, нагнув голову, завернутую в старый, грязный женский платок, чтоб не простыли подслеповатые глаза. Мусу все еще брали с собой, не потому, что от него было много проку, а потому, что он умел держать свирель так, будто действительно играет, и это давало ему право на свою долю еды и выпивки.

— Муса, ты ли это, Муса? — услышали цыгане голос эфенди Миты сверху.

Довольные, что хозяин не бранит их за старика, музыканты стали подталкивать Мусу, чтоб он встал и отозвался. Поняв, в чем дело, старик оторопело вскочил:

— Я, газда, я…

— Ходишь все? — принялся добродушно расспрашивать его эфенди Мита. — Как живешь? Ракия у тебя есть?

Кувшин с ракией, который до сих пор цыгане утаивали от него, изредка давая ему по стаканчику, быстро сунули ему в руки.

— Есть, есть, газда! — ответил тот, поднимая графин трясущимися руками.

— Ну, ладно, пей! А выпьешь, требуй еще.

Музыканты, вдохновленные, заиграли с еще большим подъемом. Всюду воцарилась непринужденность, которая так необходима на любой свадьбе и пирушке. А чтоб стало еще веселее, эфенди Мита решил снизойти к ним, спуститься вниз и смешаться со всеми. И все ради них, чтоб им было веселей. Да и как же иначе, ведь это в первый и последний раз он с ними веселится. Пусть же радость будет полной! Выпитая ракия тоже начала действовать, и эфенди Мита спустился на кухню и стал разговаривать с женщинами. А чтобы они почувствовали себя непринужденно и не робели перед ним, он начал подпускать двусмысленные шуточки и остроты. Так же и с девушками, всегда избегавшими его, дрожавшими от страха при одном его появлении. После нескольких сальных шуточек девушки совсем разошлись и пустились с ним заигрывать.