Дурная кровь

Они шли вверх по узкой улочке, с каждым шагом приближаясь к баням. Софка знала, что на том углу, где они должны будут завернуть, чтобы дальше идти через базар, около лавок соберутся холостые парни и просто зеваки. По субботам, когда женщины шли в бани, их бывало особенно много. Софка знала, что сегодня их наверняка будет еще больше. И прежде, когда она ходила сюда с матерью, при их появлении в толпе всегда происходило движение: на них были самые дорогие и красивые одежды, и люди не знали, кем любоваться, кто красивее, мать или Софка. Теперь же, когда она шла невестой, народу, без сомнения, соберется еще больше, всем захочется получше разглядеть ее и позлословить про себя, что вот-де и она выходит замуж, правда, за очень богатого, но все же мужика, недавно только приехавшего из деревни, да к тому же почти ребенка. И это она, Софка! Поэтому, подойдя к углу, она не испугалась посторонних взглядов, как другие невесты, а продолжала идти спокойно и неторопливо. Молоденькие девушки, шедшие с ней, краснели под любопытными и порой нескромными взглядами собравшейся толпы и проходили словно сквозь строй, а потом не выдерживали и бежали поскорее к мосту и баням так, что бабушка Симка, увидев, что скоро она останется с Софкой одна, принуждена была громко их окликнуть.

— Куда побежали, дурные? — останавливала она их, чтобы, как требовал порядок и обычай, всем вместе подойти к баням, стоявшим сразу за мостом.

Здание бань было круглым, из старых камней, с сырым и заплесневелым фундаментом. Зарешеченные окна были высоко, под самой крышей, чтобы нельзя было заглянуть внутрь. Широкая и почерневшая крыша опускалась полого. И только наверху, где были окна, пропускавшие свет в бани, сохранилась штукатурка. Кругом была вода, главным образом от родника, из которого снабжались бани, откуда она потом разливалась по базару и окрестным проулкам. За банями снова шел базар и находился знаменитый цыганский квартал со старой часовой башней. Оттуда уже доносились звуки скрипок, бубенцов и барабанов; сидя у своих хижин, цыгане-музыканты настраивали инструменты, чтобы быть наготове и с наступлением ночи разойтись по городу.

Перед банями Софку встретила сама хозяйка. После того как девушка поцеловала ей руку и подарила рубашку, хозяйка ввела ее первой и проводила на почетное место, где лежал тюфяк, тогда как всюду были расстелены циновки. Пол был выстлан каменными плитами. С потолка свисала зажженная лампа, потому что решетчатые окна давали мало света. Свет шел еще от груды горящих угольев, вокруг которых сушились купальные простыни. За Софкой вошли и все остальные. Как только двери бань затворили, купальщицы почувствовали себя на свободе, стали рассаживаться на тахты и раздеваться. Вскоре помещение запестрело скинутыми одеждами и наполнилось говором, хохотом и веселыми восклицаниями суетившихся женщин.

Одни смеялись, щекотали друг друга, переодевались в чужое платье, другие силой раздевали особо стыдливых девушек, в первый раз пришедших в бани. В особенности отличались молодухи, недавно вышедшие замуж. Они разделись и были готовы первыми и пошли задирать и подгонять остальных. Стук деревянных сандалий цыганок, приводивших в порядок помещение, вторил беспрестанному стуку поленьев, подвешенных к дверям, чтобы они плотнее захлопывались. Все смешалось с общим гулом голосов… Некоторые уже разделись и в нетерпении бегали босые по плитам, держа в руках сандалии и норовя проскользнуть внутрь, но сразу с визгом выбегали обратно, обрызганные холодной водой теми, кому уже удалось туда проникнуть. И все жаловались бабушке Симке, словно она для них была и отцом и матерью. Выбежит с визгом девушка:

— Тетя, чего они! Пройти не дают!

Софка, сидя на почетном месте, на тюфяке, покрытом белой простыней, раздевалась. Бабушка Симка стояла рядом, Софка не торопилась. И ничему не удивлялась. Как только ее просватали, она уже тогда знала, как все это будет: сватовство, подарки, головной убор невесты, толпа мужчин на углу улицы, и вот — бани. Знала, что свет будет едва пробиваться сквозь окна под потолком, а в глубине мерцать груда углей, из-под тахты будет тянуть свежестью от сырых плит, у входа будут стоять кувшины с холодной водой, а рядом с ними — ряды сандалий, в мокрых одеждах будут сновать цыганки, сухощавые, смуглые, с блестящими глазами и белыми зубами. А из мыльни будет нести жаром, паром и спертым воздухом…

Знала и то, что теперь на нее будут смотреть иначе, чем раньше, когда она приходила с матерью, еще не просватанная (тогда ее словно обходили, любовались лишь издали), теперь же на нее станут смотреть совсем по-другому, будто впервые ее увидели. Сейчас вот она начнет раздеваться, и все исподтишка будут ожидать, когда она скинет с себя все, чтобы рассмотреть ее как следует, каждую часть тела, каждое движение. И все оттого, что завтра она выходит замуж. Для Софки и это не было неожиданностью и поэтому совершенно ее не трогало.

Но когда она увидела, что все уже разделись и прошли в мыльню, а у ног ее осталась только бабушка Симка, Софку вдруг охватил ужас от того, что все это происходит с ней, Софкой. Старуха, тоже раздетая, в купальной простыне на поясе, в огромных сандалиях на тощих ногах, своим высохшим торсом бронзового цвета прикрывала Софку от любопытных взглядов. Покуривая, она разговаривала с хозяйкой, с особенным удовольствием вставляя турецкие слова. Не желая, чтобы кто-нибудь подумал, что она так медленно раздевается от страха, и не пришел бы ее подбадривать, Софка поспешно сбросила с себя последнюю одежду и торопливо позвала Симку:

— Идем, тетя!

Хозяйка подмигнула цыганке, которая наготове стояла рядом, та в тот же миг подала Софке красивые деревянные сандалии с перламутровыми украшениями и услужливо надела их на ее маленькие розовые ноги. Софка, дрожа как в ознобе, движением головы откинула назад волосы, почувствовав, как они нежной волной легли на плечи и спину, и пошла за цыганкой, пальцами ног придерживая соскальзывающие сандалии. Цыганка отворила первую дверь — тяжелую, пропитанную сыростью, всю прогнившую снизу. Софка, а за ней Симка вошли. Когда тяжелое полено ударилось о дверь, захлопывая ее за ними, а влага, пар, запах мыла, смешавшись с оглушительными криками, хохотом, звоном тазов и шумом воды, выплеснулись навстречу, ее снова охватил панический ужас. Неожиданно ей стало грустно и тяжело. Но, совладав с собой, она сама отворила вторые двери и вошла внутрь.

Вначале из-за пара Софка ничего не могла разобрать. Свет проникал сверху через узкие окна и освещал только самую середину — тершену [4], под сводами, куда свет из окон не доходил, в курнах [5] мерцали темно-красные лампады. Из кранов вода бежала в мраморные, четырехугольные ванны. На тершене смутно виднелись раскинувшиеся тела, чернели пряди длинных, мокрых, слипшихся волос.

Твердой, горделивой поступью Софка направилась к своей курне, которую она легко узнала по двум лампадкам и красной занавеске у входа, но бабушка Симка, остановив ее, шепнула:

— Софка, сперва на тершене погрейся и попарься.

Она повернула туда. Лежавшие встретили ее веселыми прибаутками и, раздвинувшись, уступили ей место посредине. Софка поднялась на тершену и легла. Но не на спину, как все остальные, а ничком, спрятав грудь и прижавшись лбом к перевернутому тазу. Разогретые плиты жгли, но ей было холодно. В горле стоял комок горечи, она была зла на себя. Что это с ней такое? Она все знала заранее, почему же на душе такая тяжесть? Ведь все видят ее тоску. Симка, скрестив ноги, села рядом и, покуривая и попивая ракию, посланную хозяйкой, ждала, пока Софка хорошенько прогреется, чтобы начать ее растирать. И от этого становилось на душе еще горше.

А ведь самое тяжелое впереди. Сейчас снова начнется веселье, песни, и, как обычно, петь будут сплошь о любви, о сердечной тоске, о луне…

Так и случилось. Женщины еще лежали возле Софки и парились, когда молодежь уже затянула песню. Им уж прискучило лежать. Уйдя за занавески, где были краны, они принялись плескаться, обливать друг друга, а в дальних, темных углах, где из-за пара ничего не было видно, громко запели тогда еще новую песню: