Свобода и любовь (сборник)

– Что вы сердитесь-то да обижаетесь, Мария Семеновна? – с аппетитом уплетая суп, рассудительно возражает Вася. Не все ли равно, что говорить велят? Правду-то в мешке все равно не утаишь. А отвечать вам не придется. Это так больше, чтобы скандалу меньше, про грибы врут… А мне так нравится это. Запу-у-тано! Страсть!.. Что тебе кинематограф… Весело!

– Нашел веселье, глупый ты мальчишка!.. Там человек помирает, а он веселье!.. И что теперь за время настало? Жизни-то никто не жалеет. Чуть что – паф-паф! – и пристрелили человека… Потому и своей жизни не жаль… А все оттого, что Бога забыли!..

– Ну, пошла о Боге!.. Я вот хоть и не коммунист, а в Бога не верю.

– И очень плохо, что не веришь… Да ты чего расселся да языком мелешь, а дела не делаешь? Подсоби хоть тарелки прибрать… Ишь, черти доктора-то сколько посуды испачкали… Все им чаи да угощенье всякое… А все равно сделать ничего не могут… Как Богом положено, так и будет. Я так и фуфыре это сказала, прислуге полюбовницы Владимира Ивановича… Только я ужин докторам подавать стала, прибегает сюда с черного хода. Юбками шуршит, передничек батистовый, на голову будто бабочку белую нацепила, хвостом вертит. «Барыня, говорит, моя прислала узнать, как, мол, здоровье Владимира Ивановича». А так, говорю, здоровье его, что вот-вот Богу душу отдаст, потому Бог за грехи всякого карает. А своей барыне-потаскухе скажи, чтобы лучше в церковь пошла да покаялась… Небось, не кто иной, как она, человека-то загубила.

С Василисой Мария Семеновна молчалива, скупа на слова, зато как какого другого собеседника найдет – не остановишь!

В доме вдруг тихо-тихо стало… Сутки шла толчея, правленцы, сотрудники забегали; доктора совещались… Лиза ночью с Васей сидела, чтобы не одна томилась, не одна исхода ждала… Мучит Лизу: будто и она тут виновата, очень против Владимира Ивановича Васю настраивала.

– Не ты, Лиза, сама я себя настраивала… А как смерть в глаза глянула поняла, что нет дороже его на свете!.. Как я могу теперь без него жить остаться? Ведь это я его сгубила…

И сейчас сидит Вася у постели Владимира, рукой кудрявую голову свою подперла. И думает она о том, что, если бы Володя умер, и она бы жить не осталась… Революция? Партия?… Но ведь партии нужны люди такие, чтобы на совести преступления не было. А у Васи навсегда бы это осталось: сгубила Владимира! Было бы из-за чего! Из-за бабьей ревности!.. Кабы Володя в самом деле с негодяем вроде Савельева шахермахерства покрывал и, значит, против народных интересов шел, еще было бы Васе прощенье. А то из-за другой бабы на смерть друга послать.

И какого друга!.. Думала: не любит! Как же не любит, когда вон на что пошел, на смерть себя обрек. Значит, и ему, Володе, не мила жизнь без нее, без Васи? Хоть и боль великая на сердце у Васи, а от этого сознанья плакать хочется. Не горько, а сладко покаяние…

Глядит Вася на мужа любимого, а сама нежно так шепчет: «Простишь ли меня, ненаглядный? Забудешь ли зло мое, драгоценный ты мой?»

Пошевелился Владимир. Беспокойно голову ворочает.

Пить… Пить…

Сейчас, родной, сейчас, мой желанный. Подымает Вася осторожно голову Володи с подушки, как сестра учила, питье дает.

Напился Владимир. Глаза открыл. На Васю глядит. Глядит, а точно не видит. – Лучше тебе, Володечка? – заботливо нагибается к нему Вася.

Володя не отвечает. То откроет, то закроет глаза.

– Иван Иванович здесь? – слабым голосом.

– Нет, он уехал. Он тебе нужен? – Кивает.

– Вызовите его… По телефону.

Но тебе доктор не позволил делами заниматься… На лице Владимира нетерпение и страдание.

– Не терзай же меня хоть сейчас… Вызови. – И глаза закрыл.

Сжалось сердце у Васи. Зачем так сказал: «Не терзай хоть сейчас?» Значит, не прощает ей, что до муки смертной довела?

Вызвала Вася Ивана Ивановича.

Как пришел, Владимир Васю попросил уйти. Один хочет быть с Иваном Ивановичем.

Вышла Вася в сад.

Куст пунцовых роз доцветает. Пышно красуются георгины… Солнце жаркое, печет руки, плечи, голову… Не ласкает, как весной, обжигает. Сад разросся буйно, переплелись кусты жимолости с сиренью, завились плющом. А небо от жары не голубое, а будто расплавленное серебро.

Ходит Вася по горячим дорожкам.

Нет, не простит ее Владимир! Не забудет! Если бы на зов его пришла в то утро, ничего бы не было. Потеряла она его теперь, навсегда потеряла! Не как мужа-любовника, а как друга-товарища. Не поверит больше Володя Васе. Не сочтет ее «своей опорой»…

Прислонилась Вася к той самой белой акации, что так пышно весною белыми гроздьями цвела. Глаза закрыла.

Зачем не она отравилась? Зачем она еще жива?…

– Василиса Дементьевна! Вас Владимир Иванович зовет. Это Иван Иванович кличет. Сам на автомобиле уезжает.

Куда? Может быть, с поручением к сударушке? Но Васе теперь все равно.

Того, что было, не вернешь.

Жарко, томительно печет летнее солнце, Спущены шторы. Владимир дремлет. Вася возле изголовья Володиного на коленях стоит, мух отгоняет.

Пусть спит Володя. Пусть отдыхает. Намучился.

В доме только Вася да Володя. Мария Семеновна за покупками ушла. Вася-рассыльный в разгоне.

Васе приятно, что она одна с Володей. Будто сейчас он весь принадлежит ей, ей одной… Такой беспомощный и слабый.

Если бы только понял! Если бы в сердце ее заглянул… Увидел бы, как горячее Васино сердце любит его. Как истомилось оно, нахолодалось, ласки Володиной просит… Почему Володя с ней всегда так молчалив, угрюм? Никогда в глаза не посмотрит… Не так подушку поправишь, раздраженно так скажет: «Тоже сестра милосердия! Подушки поправить не умеет!»

Конечно, с больного что спросишь? А все-таки… Почему это так? Неужели не простит? Никогда? И останутся они жить вместе, а будет вот как сейчас: на сердце холодно, одиноко, жутко?

Глядит Вася на Владимира. Знакомое, милое лицо. И ресницы точно лучи. Их-то Вася полюбила первыми… А он Васину косу. Косы-то и нет!..

Как в сказке: косой приворожила, косу срезали – любимый-то и ушел… А как любились-то! Тогда, в семнадцатом году… И потом, когда белые наступали… В ту ночь, когда вместе шли заговорщиков арестовывать…

– Убьют меня, Вася, смотри дела ни на час не отпускай. Плакать потом будешь.

– И ты тоже, Володя. Обещаем друг другу. – За руки взялись, в глаза поглядели и скорее за дело… А ночь-то была морозная… Звезды рассыпались по небу… И по снегу хрустели шаги отряда, с которым шли Вася и Владимир…

Вспоминает Вася, а сердце будто от луча прошлого жаркого счастья тает и тает… Не плакала Вася, как горе стряслось, не жаловалась. Терпела. Себя забывала. А сейчас текут слезы по щекам, да не злые, не горькие, а сладко-грустные. Плачет Вася о прошлом счастье, о том, что ушло и чего не вернешь… Ничем! Никогда!..

– Вася, а Вася?… О чем ты?

Володя голову с подушки приподнял, на Васю глядит, а глаза не чужие, невидящие, холодные, а свои, родные, Володины глаза, ласковые, жалеющие, хоть и печальные.

– О чем, Васюк? О чем, мой бедный, плачешь? – И ласково так руку на Васину кудрявую голову положил.

– Володя, любимый! Драгоценный мой, простишь ли меня? Простишь ли?

– Глупенькая ты, Вася… Что мне-то прощать?… Не плачь так. Давай поговорим. Сядь сюда, ко мне поближе. Вот так. Живем в молчанку, обоим только тяжелее.

– Только тебе нельзя волноваться… Я боюсь, милый. Лучше другой раз.

– Нет, другой раз не скажется… Дай душу облегчить. Замучился я, Вася. Потому и из жизни уйти хотел… И сейчас, хоть жить охота, а выхода не вижу…

– Поищем вместе, Володя! Не чужая же я тебе стала.

– Ты все знаешь, Вася?

– Знаю, – кивает головою.

– Теперь поняла мою тоску? Мою муку?… А ты меня все глупостями попрекала… Савельевым изводила.

– Знаю, Володя.

– И в другом ты ошиблась: ты думала, что там любовь?… Да? Нет, Вася. Любить я люблю только тебя, моего ангела-хранителя, друга моего верного… А там, Вася, другое, совсем другое… Хочешь, назови «увлечением», чем хочешь, только то не любовь… А ты меня ревновала, подозревала, за мной шпионила…