Том 4. Торжество смерти. Новеллы

«И вот первый встречный человек способен волновать любящую меня женщину. В чем же состоит моя власть над ней?» Он сильно страдал, потому что реальные образы вставали перед ним, как подтверждение его мыслей… «Я люблю Ипполиту. Я люблю ее страстью, которую я считал бы бесконечной, если бы я не знал, что всякая человеческая любовь должна иметь конец. Я люблю ее и не могу себе представить, чтобы другая могла мне дать более полное, более глубокое наслаждение. И тем не менее не раз при виде той или иной проходящей женщины меня охватывал внезапный порыв желания, не раз женские глаза, мелькнувшие случайно передо мной, оставляли в душе моей словно неясную тень грусти, не раз приходилось мне мечтать о женщине, встреченной и обратившей на себя мое внимание в какой-нибудь гостиной, о возлюбленной какого-нибудь друга: „Как она любит? В чем тайна ее страстных ласк?“ И в продолжение известного времени эта женщина занимала мои мысли, правда, овладевая ими всецело, но с перерывами, а иногда и с упорной настойчивостью. Некоторые из этих женских образов вставали в моем воображении даже в те минуты, когда я сжимал в своих объятиях Ипполиту. Что же? Разве и она, встречаясь с каким-нибудь мужчиной, не могла стремиться к нему в порыве внезапного желания? Если бы мне было дано заглянуть в ее душу и я нашел бы в ней тень такого желания, хотя бы даже мимолетного, как блеск молнии — без сомнения, я считал бы свою возлюбленную заклейменной несмываемым пятном и мне казалось бы, что я не переживу этой муки. Но подобной неопровержимой улики мне никогда не найти, потому что душа возлюбленной закрыта и неосязаема, хоть это и не мешает ей, так же как телу, подвергаться насилию. Однако, сопоставляя все, я вижу, что возможность налицо. Быть может, в эту самую минуту любимая мною женщина, заглянув в свою совесть, видит там пятно, и оно растет под ее взглядом».

Боль пронизала его, и он содрогнулся. Ипполита кротко спросила:

— Что с тобой? О чем ты думал?

Он отвечал:

— О тебе.

— Дурно или хорошо?

— Дурно.

Она вздохнула. Потом прибавила:

— Хочешь, уйдем отсюда.

Он отвечал:

— Уйдем.

Они поднялись и пошли обратно прежней дорогой. Ипполита со слезами в голосе медленно произнесла:

— Какой печальный вечер, любовь моя.

И она остановилась, словно затем, чтобы вдохнуть в себя всю грусть, разлитую в догорающем дне, и упиться ею.

Теперь вокруг них Пинчио было пустынно, полно безмолвия, полно фиолетовой тени, среди которой статуи на своих пьедесталах выделялись белизной могильных памятников.

Город внизу принимал пепельный оттенок. Падали редкие капли дождя.

— Куда ты пойдешь сегодня вечером? — спросила Ипполита.

Джорджио с безнадежной тоской отвечал:

— Я ничего не знаю. Я не знаю, что буду делать.

Они страдали, стоя друг возле друга, и с ужасом думали об ином, знакомом им, еще более невыносимом страдании — страдании предстоящей ночи призраков, вызванных их воображением.

— Если хочешь, я проведу эту ночь у тебя? — робко сказала Ипполита.

Пожираемый глухим внутренним гневом, охваченный непреодолимым желанием причинить ей боль и мстить, Джорджио ответил:

— Нет.

Но его сердце протестовало: «Эту ночь ты не сможешь оставаться вдали от нее, нет, не сможешь!»

И, несмотря на порыв слепой вражды, сознание невозможности одиночества, ясное сознание этой полной невозможности отозвалась в нем невольным трепетом — странным трепетом пламенной гордости перед владевшей им великой страстью. Он повторил про себя: «Эту ночь я не смогу провести вдали от нее, нет, не смогу…» И у него мелькнуло смутное ощущение какой-то могучей, роковой силы.

Веяние гибели пронеслось над его душой.

— Джорджио! — крикнула испуганная Ипполита, сжимая его руку.

Джорджио вздрогнул. Он узнал то место, откуда они смотрели на кровавое пятно, оставшееся после самоубийцы. Он произнес:

— Ты боишься?

— Немного, — ответила Ипполита, все еще прижимая к себе его руку.

Он высвободился от нее, подошел к парапету и перегнулся через перила.

Улица уже тонула во мраке, но Джорджио казалось, что он различает чернеющее на плитах пятно, так свеж был в его воображении этот образ. Чары тьмы создавали призрачные очертания трупа, неясную фигуру белокурого юноши, лежащего в крови. Кто был этот человек? Почему он покончил с собой? Джорджио видел в этом призраке мертвым самого себя. Быстрые, несвязные мысли проносились в его мозгу. Словно при блеске молнии мелькнул перед ним его бедный дядя Деметриус, младший брат отца — кровный родственник — самоубийца: лицо под черным покровом на белой подушке, длинная, бледная, но такая мужественная рука, а на стене небольшая серебряная кропильница на трех цепочках, тихо звеневшая при дуновении ветра. Что если броситься? Прыжок вниз… быстрое падение… Теряют ли сознание, рассекая пространство? Чисто физически ощутил он удар тела о камни и содрогнулся. Потом почувствовал во всех своих членах резкое стремление назад, полное ужаса, но с примесью какой-то странной неги. Его воображение нарисовало ему восторги предстоящей ночи. Забыться, тихо уснуть в сладкой истоме и пробудиться с приливом нежности, таинственно возродившейся среди грез сна. Образы и мысли сменялись в его голове с поразительной быстротой.

Когда он обернулся — его глаза встретились с широко раскрытыми глазами Ипполиты. Пристален и неподвижен был ее взгляд, и Джорджио казалось, что он читает в нем нечто, усилившее его смятение. Он продел свою руку под руку возлюбленной свойственным ему ласковым движением. И она крепко прижала его руку к своему сердцу.

Они ощущали непреодолимую потребность прильнуть друг к другу, раствориться один в другом, слиться воедино, забыв все окружающее.

— Запирается! Запирается!

Крик сторожа разнесся среди безмолвия рощи.

— Запирается!

После этого крика тишина показалась еще более унылой, и эти два слова, которые невидимые люди прокричали во все горло, причинили возлюбленным нестерпимую боль. Они ускорили шаги, желая показать, что спешат выйти. Но там и тут в пустынных аллеях голоса упорно твердили:

— Запирается!

— Проклятые крикуны! — в порыве возмущения воскликнула взволнованная Ипполита, еще более ускоряя шаги.

Колокола на Trinita di Monti прозвонили Angelus.

Предстал Рим, подобный необъятному, серому, бесформенному облаку, спустившемуся на землю. Уже в некоторых домах закраснели огнями окна, расширяясь в тумане. Падали редкие капли дождя.

— Ты придешь ко мне ночью, правда? — спросил Джорджио.

— Да, да, приду.

— Рано?

— Около одиннадцати.

— Если ты не придешь, я умру.

— Я приду.

Они посмотрели в глаза друг другу и обменялись пьянящим обещанием. Растроганный Джорджио шепнул:

— Ты прощаешь?

Они снова взглянули друг на друга глазами, полными ласки. Совсем тихо он произнес:

— Дорогая!

Ипполита сказала:

— Прощай. До одиннадцати думай обо мне.

Они расстались в конце Via Gregoriana Ипполита пошла по Via di Casa. Джорджио следил за ней взглядом, когда она шла по влажному тротуару, мерцавшему в отсвете витрин.

«Итак, она меня покидает, возвращается в незнакомый для меня дом, возвращается к обыденной жизни, выходит из создаваемой мною вокруг нее идеальной сферы, становится иной, обыкновенной, чуждой мне женщиной. Я ничего не знаю о ней. Грубая житейская действительность захватывает ее, поглощает, принижает».

Цветочный магазин пахнул ему в лицо ароматом фиалок, и его сердце ощутило неясную надежду. «Почему бы нам не создать существования, соответствующего нашей мечте? Отчего бы нам не жить всегда вместе?»

Когда лакей в 10 часов утра вошел будить Джорджио — он еще спал глубоким, обновляющим сном, который в молодости следует за ночью наслаждений. Он закричал сердито, ворочаясь на постели:

— Меня нет дома ни для кого! Оставь меня!

Но он услыхал голос непрошенного посетителя, заговорившего с ним из соседней комнаты.