Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Стойте!

Наемники на мгновение остановились в нерешительности. В это время остававшийся в алтаре брат Лопе широко распахнул двери сакристии. Юноша, продолжая размахивать изо всей силы цепью, в ту же минуту перескочил через гроб, опрокинул стоявшие возле него подсвечники и вбежал в сакристию. Преследователи его кинулись за ним, но дверь захлопнулась, и тогда они повернули в мою сторону, угрожающе размахивая руками. Прислонившись к решетке хоров, я дал им подойти ближе и выстрелил из обоих пистолетов. Толпа мгновенно поредела. Двое упало. Нинья Чоле поднялась, красивая и похожая на героиню трагедии:

— Прочь! Прочь отсюда!

Наемники не слушали ее слов; с яростными воплями они кинулись вперед, направив на меня пистолеты. Целый град пуль вонзился в решетку хоров. Каким-то чудом оставшись в живых, я схватился за свой мачете:

— Назад! Назад, негодяи!

Испуганная Нинья Чоле подбежала к ним, крича:

— Если вы сохраните ему жизнь, я заплачу вам сколько хотите!

Возглавлявший разбойников старик повернулся к ней и посмотрел на нее своими горящими яростью глазами. Его козлиная бородка тряслась от гнева:

— Нинья, за голову Хуана Гусмана назначена награда.

— Я это знаю.

— Если мы его доставим живым, нам заплатят сто унций.

— Вы их получите.

Поднялась новая волна криков, яростных и неистовых. Старик поднял руку, призывая всех к молчанию:

— Дайте людям сказать!

И, продолжая трясти бородкой, он повернулся к нам:

— А что же, по-вашему, за тех, кого вы как собак пристрелили, ничего не надо платить?

— Ладно! Сколько ты хочешь? — спросила Нинья Чоле в тревоге.

— Об этом надо подумать…

— Ну что же…

— Одних слов мало, залог нужен.

Нинья Чоле сорвала с себя кольца, в которых ее руки походили на руки богини, и высокомерно кинула их ему:

— Поделите между собой. А теперь оставьте нас в покое.

В нерешительности люди эти пошептались между собою и потом медленно прошли через неф. На амвоне они остановились в раздумье. Нинья Чоле положила мне руки на плечи и, впиваясь в меня глазами, вскричала:

— О сумасшедший испанец! Настоящий лев!

Я ответил едва заметной улыбкой. Я смотрел на эти два бездыханных тела, простертых посреди церкви, и меня охватило тревожное чувство. Вокруг них уже образовалась лужа крови, и кровь эта растекалась между плит. Слышались клокотание ран и хрип лежавшего снизу. Время от времени он вздрагивал и судорожно шевелил совсем побелевшей рукой.

Брат Лопе де Кастельяр ожидал нас в сакристии, читая молитвы. На резном ларе с великой тщательностью было разложено церковное облачение. В сакристии было мрачно: ветки кедра закрывали свет, проникавший туда сквозь окно с решеткой. Увидав нас, отец Лопе поднялся со скамьи:

— Я думал, вас уже нет в живых! Это просто чудо! Садитесь. Сеньора должна успокоиться. Я угощу вас вином, которое берегу для его преподобия, когда ему бывает угодно посетить нас и отслужить мессу. Это испанское вино. Индейская пословица гласит: «Женщины, вино и сукно „бретания“ — все из Испании».

Продолжая говорить, он подошел к большому полированному стенному шкафу и распахнул его настежь. Потом он извлек оттуда увесистый кувшин и с видимым удовольствием его понюхал:

— Сейчас вы увидите, что это за нектар. Ваш покорный слуга монах, по скромности своей, пользуется для мессы вином попроще, ведь оно тоже кровь господа нашего Иисуса Христа.

Дрожащей рукой он наполнил серебряный кубок и протянул его Нинье Чоле: та молча его приняла и молча передала мне. Но брат Лопе тут же наполнил другой кубок:

— Что вы делаете, ваша светлость! Для господина маркиза есть еще один…

Нинья Чоле мечтательно улыбнулась:

— Составьте вы ему компанию, брат Лопе.

Брат Лопе загоготал. Он уселся на скамью и поставил кубок рядом с собой:

— Ваша светлость разрешит мне задать один вопрос? Откуда вы знаете Хуана де Гусмана?

— Я его не знаю.

— Как же вы могли так храбро его защищать?

— Просто пришла такая фантазия.

Брат Лопе покачал головой, на которой белела тонзура, и выпил глоток вина:

— Фантазия! Фантазия! Хуан де Гусман — мой друг. Но я бы никогда не мог на это решиться.

— Мужчина мужчине рознь, — с нескрываемым презрением сказала Нинья Чоле.

Умиротворенный отличным вином, которое мне подливал брат Лопе, я учтиво заметил:

— Чтобы служить мессу, нужно еще больше мужества!

Брат Лопе весело на меня посмотрел:

— Это не называется мужеством. Это благодать.

Мы подняли бокалы и вместе выпили. Брат Лопе наполнил их снова:

— Ваша светлость, вероятно, даже не имеет представления о том, кто такой Хуан де Гусман?

— Я впервые услышал это имя вчера, набирая провожатых в Веракрусе. Верно, какой-нибудь знаменитый разбойник.

— Знаменитый. За голову его назначена награда.

— Ну а теперь-то он убережется?

Брат Лопе сложил руки и многозначительно опустил глаза:

— Кто знает, ваша светлость!

— Как это он рискнул войти в церковь?

— Он очень благочестив. К тому же аббатиса — его крестная мать.

В эту минуту крышка ларя приоткрылась, и оттуда высунулась голова. Это был Хуан де Гусман. Брат Лопе стремительно подбежал к дверям и запер их на засов. Хуан Гусман выскочил из ларя и прямо посреди сакристии кинулся целовать мне руки.

Брат Лопе сел с нами рядом и дрожащим от волнения голосом пробормотал:

— Тому, кто рискует головой, головы не сносить.

Хуан де Гусман презрительно улыбнулся:

— Двум смертям не бывать, одной не миновать, брат Лопе!

— Хоть бы говорил-то потише.

Брат Лопе настороженно смотрел то на дверь сакристии, то на решетку окна. Мы последовали его благоразумному совету, и, пока мы продолжали наш разговор в дальнем углу сакристии, Нинья Чоле, отойдя в сторону, в страхе творила молитву.

По словам брата Лопе, за голову знаменитого разбойника, за великолепную голову испанского авентуреро, была назначена награда. В XVI веке Хуан Гусман завоевал бы права дворянства, сражаясь под знаменами Эрнана Кортеса. ^{38} Может быть, тогда бы он оставил по себе славную память. У этого предводителя разбойников были рыцарские замашки; казалось, он рожден для того, чтобы прославить свое имя в Новой Испании, ^{39} грабя города, насилуя принцесс и обращая в рабство императоров. Старый и усталый, изувеченный рубцами от ран и увенчанный славой, он, вернувшись домой, привез бы с собою свою добычу, завоеванную то ли в Отумбе, то ли в Мангорэ и превращенную в испанские дублоны. Славные битвы! Гордо звучащие имена! Он воздвиг бы башню; с соизволения господина своего короля он основал бы майорат и был бы с почестями погребен в церкви какого-нибудь монастыря. Надгробная плита с гербом и пространной надписью напоминала бы о подвигах кабальеро, и еще много лет спустя его каменною статуей под сводами церкви матери продолжали бы пугать непослушных детей.

Я преклоняюсь перед благородством аббатисы, которая сумела сделаться его крестной матерью, продолжая оставаться святой. Что до меня, то скорее всего меня искусил сам дьявол, ибо предводитель разбойников имел вид суровый и галантный. Такими на старинных портретах изображали военачальников эпохи Возрождения. Он был красив, как незаконный сын Чезаре Борджа. Рассказывают, что, подобно герцогу, он умел убивать спокойно, без ярости, как убивают люди, презирающие жизнь и поэтому не считающие убийство за преступление… Его кровавые подвиги — это именно те деяния, из которых в прежние времена могли вырасти эпопеи. В наши дни это бывает все реже, ибо в душах наших нет прежней пылкости, стремительности и силы. Грустно видеть, что духовные братья этих заокеанских авентуреро обречены на самый обыкновенный разбой!

У предводителя этих бандитов были свои любовные похождения. Он был одинаково знаменит и своей неистовой храбростью и своими повадками галантного кабальеро. Он властвовал над дорогами и тавернами. У него хватало храбрости разъезжать верхом в одиночестве, высоко заломив поля украшенной золотом шляпы. Его белый сарапе ^{40} развевался по ветру, как мавританский плащ. Он был красив суровой, мужественной красотой: маленькие блестящие глаза, которые пронизывали насквозь, гордый излом носа, загорелое лицо, прямые усы, шелковистая черная борода. В его пламенном взгляде трепетала душа великого полководца, твердая и готовая к любым поворотам, как рукоять шпаги. К сожалению, таких натур остается совсем уже мало.