Домик на краю земли

Вчера я не слыхал рокота океана…

Передо мной развернулась картина дикого простора, и я невольно задержался на вершине утеса, нависавшего над топями, подобно полке. Прилив заполнял ручьи и протоки, согнав обитающих здесь чаек с насиженных банок и мелей. На мгновение показалось, что обширная равнина лишилась своей крылатой серебристой души.

Зимой только одна птица обитала в вересковой пустоши — английский скворец. Очевидно, эти птицы зимовали здесь среди холмов. Как-то раз во время северо-восточного шторма я специально пришел сюда, чтобы посмотреть, как они чувствуют себя во время снегопада. Птицы кружили в воздухе. Не успевала одна стая опускаться на землю, как взлетала другая. Я видел их буквально повсюду. Эти истемцы привлекают мое внимание еще и потому, что они, по моим наблюдениям, первые американские скворцы, приобщающиеся к унаследованному, европейскому образу жизни. В Европе скворцы собираются в огромные стаи. В речных низинах на территории Англии подобные скопления насчитывают тысячи особей, и, если такая пернатая армия облюбует какую-либо местность, та навеки переходит в их собственность.

Положат ли истемские скворцы начало крылатой орде по подобию европейских собратьев? Объединятся ли когда-нибудь разрозненные стаи, обитающие сейчас в вересковых зарослях, для того чтобы создать тираническую конфедерацию? Пока что отдельные зимние союзы насчитывают до семидесяти пяти членов. Полагаю, что если бы приблудные скворцы вернулись в лоно своих конгрегаций, такие банды смогли бы насчитывать более сотни индивидуумов. Мне представляется, что объединение скворцов в единую гигантскую стаю вполне возможно.

Однако положение дел в регионе, вероятно, таково, что его ресурсы уже сбалансированы для поддержания только существующего количества пернатых в стаях. Будем надеяться, что это так. Присутствие этих многочисленных черных птиц лихорадит «экономику» целого региона, так как они обирают с трав, кустов и деревьев всё, до последних семечка и ягодки, не оставляя практически ничего для пернатых аборигенов, возвращающихся домой по весне.

Весной скворцы покидают вересковые заросли и, спариваясь, держатся поближе к деревенским амбарам и пустующим летним коттеджам.

Приближается час полной воды. Я покидаю вересковые заросли и направляюсь на запад, к берегу. Там я надеюсь насладиться зрелищем одной из самых удивительных миграций.

Лет пять назад, в начале апреля, мне довелось стоять на палубе военного корабля США, следовавшего из района южных полигонов вдоль побережья в Нью-Йорк. Курс пролегал за пределами видимости земли; была по-настоящему теплая и тихая весенняя ночь; звезды слабо мерцали сквозь дымку, покрывавшую небо. Виднелись огни судов, направлявшихся в Филадельфию. Когда они разбрелись, растаяв в ночи, океан, огромный, пустынный, спокойный, освещенный слабым светом звезд, остался в нашем полном распоряжении. Во втором часу я заметил на воде впереди по курсу какое-то пятно. Оно бледно мерцало и напоминало отражение бесформенного облака, потревоженное таинственной утренней рябью. Мы настигали косяк рыбы, мигрировавшей с наступлением весны вдоль побережья. Дело в том, что, влачась по поверхности океана, полы солнечной хламиды будоражат пучину, и ее таинственные обитатели начинают перемещаться на север вслед за светилом. Я не знаю, с какой породой рыб мы встретились тогда, потому что от мыса Гаттерас до Кейп-Кода тянется область, изобилующая морской жизнью. Возможно, это была сельдь. По мере того как наш корабль настигал эту плавающую отмель, стало заметно, что она движется как единое целое. Когда вибрация корабля встревожила стаю, она ушла на восток, утратив свои очертания, и вскоре растаяла в темноте.

Каждой весной подобные миграции рыб, такие же таинственные, как и сами волны, рожденные в пучинах, завершаются у южных берегов Новой Англии.

В колониальные времена Уинтроп-младший [17] писал о появлении рыбы, называемой aloofe, в устьях рек. Там, где земля неплодородна, индейцы кладут две или три рыбины под каждый стебель кукурузы. Англичане тоже научились пользоваться этим приемом удобрения почв в тех случаях, когда рыба подходит к берегу в большом изобилии. Эти aloofe колонистов, чаще известные как помолобус, были на самом деле скорее всего не сельдью, а родственным ей видом Pomolobus pseudoharengus. Она отличается от настоящей сельди более широким туловищем и зазубренным плавником на брюшке, который значительно острее и крепче. Он настолько колкий, что рыбу часто называют «пилобрюшкой». В апреле помолобус покидает глубины и поднимается вверх по течению ручьев, для того чтобы отнереститься в пресноводных водоемах. В Уеймауте (Массачусетс) есть знаменитый ручей, куда меня тянет каждой весной. Мне вспоминается теплый денек в конце апреля «Сельдяной» ручей — чуть больше десяти−двенадцати футов в ширину и около одного в глубину — струился на свободе; его коричневатая вода была совершенно прозрачна в утреннем освещении и бежала почти беззвучно. Рыба подступала снизу, против течения, плотной массой, словно пехотный батальон по узкой дороге. Однако я не заметил никаких признаков регулярного построения, это было единое стихийное стремление вперед. Рыбешки были так многочисленны и двигались настолько плотно, что я, склонившись над водой, легко поймал двух или трех голой рукой. Мои глаза различали темные спинки мягкого серовато-лавандового цвета и огромную флотилию спинных плавников, резавших поверхность воды. Ручей пахнул рыбой. Кое-где виднелись тела мертвых рыб, севших на мель у края потока или побитых течением о камни. Они лежали неподвижно со следами ранений, с подернутыми слизью тусклыми глазами. Пятна свежей рыбьей крови краснели на золотистой чешуе. Иногда рыбья лавина, казалось, приостанавливалась, но мой острый глаз тут же находил отдельных индивидуумов, которые упрямо продолжали движение.

Они шли сотнями тысяч…

Эта сельдь помолобус из Уеймаута прибывает бог знает откуда. Рыба заходит в ручей и останавливается перед дамбой. Ее вылавливают сетью, сваливают в бочки с водой и переправляют посуху в пруд Уитмена. Мне приходилось наблюдать, как она плавает, после того как ее выплеснули из бочки. Кажется, только тогда сельдь начинает понимать, что ее путешествие подошло к концу. Каждая самка откладывает от шестидесяти до ста тысяч клейких икринок, которые опускаются на дно, смешиваются с илом, свободно плавают или прилипают к чему-либо уже по воле случая. Самок, завершивших метание икры, и самцов снова переправляют через дамбу, и они следуют в океан. Молодняк отправляется вслед за родителями через десять месяцев. Наступает очередная весна — и великое таинство свершается вновь. Плавая в океанской пучине, каждая рыбина, родившаяся в Уеймауте, помнит о пруде Уитмена и неизменно возвращается туда, безошибочно отыскивая дорогу в безликом водном просторе. Какие мысли шевелятся в ее холодном мозгу? Что взывает к ней, когда помолодевшее солнце проникает в глубь великих вод океана? Птицы ориентируются по приметам ландшафта: рекам, изгибам морского берега. Как же находит дорогу рыба? Как бы там ни было, она снова стремится «туда», преодолевая бурный весенний поток на пути к пруду своих предков.

Одни стаи запомнили пруд Уитмена, другие — какие-либо иные водоемы Кейп-Кода. Все сельдяные пруды и ручьи отмечены на карте.

Дорога к заливу проходит мимо здания для общественных собраний и старой ветряной мельницы, у которой сохранились все механизмы. Однажды, очень давно, я заглянул туда, чтобы полюбоваться ее пыльными желобами, пустующими ларями и жерновами в футлярах из старого, выдержанного дерева, которые напоминали коробки из-под сыра. Белая американская акация обступает мельницу, и певчие воробьи расселись на ее крыльях, не вращавшихся целую вечность. Я услыхал одного из пернатых хористов, когда бродил по запыленному полу мельницы. Брачный призыв певца доносился до меня сквозь разбитые оконные стекла. За мельницей дорога проходит мимо беспорядочно расположившихся домиков, пересекает железнодорожное полотно, вьется посреди истемских прудов, а затем до самого залива целую милю тянется по песчаной равнине, поросшей смолистыми соснами.