Юность грозовая

19

Морозы сковали речки и пруды, тягуче запели на степных просторах суровые ветры, заметая снегом балки и лощины.

Эту зиму люди встречали с двойной радостью: обилие снега сулило урожай, а известие о начавшемся наступлении советских войск несло избавление от бед и несчастий.

Хмурым утром девятнадцатого ноября на фронте севернее Сталинграда земля дрогнула от грохота орудий, воздух наполнился гулом моторов: неудержимой лавиной устремились па врага танковые, кавалерийские и моторизованные корпуса Юго-Западного и Донского фронтов. А днем позже из района Сарпинских озер последовал новый, ошеломивший врага удар. Два фронта, как две исполинские руки, стиснули железной хваткой вражеские армии, находившиеся в разрушенном городе и на огромной площади между Волгой и Доном. Люто огрызаясь, противник, не попавший в кольцо, пятился на запад, с каждым днем все дальше и дальше удаляясь от своих окруженных войск.

И понеслась из конца в конец земли русской добрая весть, заглядывая в каждый дом, освещая улыбкой суровые лица…

В тот день, когда в Бобрах слушали по радио сообщение о наступлении наших войск, из степновцев в селе был лишь Захар Петрович, оставшийся присматривать за скотом. Лукич, Миша и Федя вместе с пятью бобровскими женщинами, направленными на помощь скотогонам, рано утром уехали в поле за соломой и ничего не знали о радостном событии.

День выдался морозный, тихий. Ослепительно сверкал снег. Бесконечная белая равнина лежала безмолвно, казалось, все живое спряталось от стужи и метелей до теплых весенних дней. Медленно шагали быки, поскрипывали полозья саней, оставляя на снежной целине гладкие-ровные полосы.

Закутавшись в полушубки, Миша с Федей сидели на одной подводе. Мороз иголками покалывал щеки, подбородок.

— Просидим мы тут, елки зеленые, всю зиму, — грустно проговорил Федя. — От председателя нашего — ни ответа ни привета. Забыл, наверно, про нас. Ему хорошо: он дома.

Миша нахмурился, поглубже надвинул шапку:

— И чего ты скулишь? У тебя и разговора другого нет, все одно и то же.

Ему тоже хотелось поскорее вернуться в Степную. Но старался не подавать вида: сам же напросился сопровождать скот. Правда, все вышло не так, как предполагал. Каждый день приходится дрожать на морозе: накладываешь солому — жарко, а пока доедешь до Бобров — зуб на зуб не попадает.

Глянув в сердитое лицо друга, Федя переменил разговор:

— Снега в этом году навалило много, у бурьяна еле верхушки видно, — он показал на обочину дороги. — А ты помнишь, как мы на лыжах ходили в Сухую балку? Когда еще в пятом классе учились. Шлепнулся я с горы и вывихнул ногу. А ты связал лыжи, посадил меня на них и на буксире тянул домой.

Все, о чем ни заходила речь, живо напоминало о родной станице, все было связано с теми по-своему веселыми днями, когда ребятам казалось, что другого счастья на земле не существует.

— Да, прокатиться бы сейчас на лыжах не мешало, — сразу же оживился Миша и, глядя в заснеженную даль, неожиданно спросил: — Как ты думаешь, можно из Бобров позвонить в Камышин?

— А зачем? — простодушно удивился Федя. Мишу передернуло: до чего же недогадлив!

— Ну и человек же ты! Таню увезли чуть живую, а ты спрашиваешь!

— А-а, — ! протянул Федя, смутившись. — Наверно, можно, до войны мой отец из Степной звонил даже в Астрахань.

— Так то было до войны, а вот сейчас?

— Не знаю.

Миша задумался. И снова перед глазами возникла страшная картина: залитая кровью грудь и бледное неподвижное лицо Тани.

С тех пор как пригнали гурт в Бобры, все почему-то ничего не говорили о девушке, лишь однажды на базу Захар Петрович сказал Лукичу:

— Теперь-то мы вроде приютились, разузнать бы нужно про нашу Танюшку: как она там.

И вот прошло уже несколько дней, а Захар Петрович словно забыл о своем намерении, с утра до ночи крутился возле скота. «Конечно, она чужая, родню давно бы отыскал, — недовольно думал Миша, стараясь при этом не смотреть на Федю, как будто боялся, что тот может угадать его мысли. — Сегодня обязательно поговорю с ним. Не захочет — сам поеду».

— Мишк! Скажи честно: ты любишь Таню? — Федя вытянул шею, заглядывая ему в глаза.

— Что? — растерялся Миша и, замахнувшись кнутом на быков, крикнул: — Цобэ, пегий! Ишь, тянется, аж ярмо перекосилось. Лодырь!

— Нет, ты признайся, признайся, — добивался Федя, хватая его за рукав. — Только честно!

— Ну чего ты пристал, Федька! — недовольно ответил Миша, чувствуя, как горят уши. — Не разболтаешь?

— Даю слово!

— Понимаешь… — Миша замялся и тут же выпалил: — Ну люблю я ее. Вот и все.

— Так и знал! — проговорил Федя. — Я еще, елки зеленые, дома заметил.

Когда обоз подъехал к скотному двору, навстречу, проваливаясь деревяшкой в снегу, с удивительной проворностью выбежал Захар Петрович.

— Радуйтесь! — закричал он, размахивая руками. — Наши погнали немцев! К чертовой матери поперли!

Соскочив с возов, все бросились к нему. Обращаясь то к одному, то к другому, сбиваясь, повторяя одно и то же, Захар Петрович начал рассказывать о наступлении наших войск. Его не дослушали. Федя во всю глотку крикнул:

— Ура нашим!

Лукич, незаметно перекрестив живот, пробормотал:

— Слава богу, началось, взялись наши ребятушки!

Одна из бобровских женщин, с румяным от мороза лицом, обращаясь к Лукичу, стоявшему рядом с ней, сказала:

— Не все нам горевать! Пришла, диду, и к нам радость!

— Посильнее бы их ударили, чтоб дорогу забыли к нам! — подхватила другая колхозница.

Захар Петрович озабоченно проговорил: — А прав был Курганов, верно сказал нам тогда. Вести дюже хорошие, всему народу желанные. Мы за такую радость отблагодарить должны — сохранить наше стадо. Иначе грош нам цена. Хозяйство без скота, все равно что телега без колес: никуда не поедешь. Так-то вот!

Его слова сразу же сбили ту восторженность, с какой встретили долгожданную новость и Миша, и Федя, и все, кто стоял сейчас на базу. Стало так тихо, что слышно было, как, оседая под полозьями саней, поскрипывал снег.

— А носы нечего вешать, — сказала, подойдя к Захару Петровичу, невысокая женщина в дубленом полушубке. — Радуйтесь, что наши муженьки врагов сбили, а тут мы всем миром поможем вам. Бомбы-то над нами не свищут.

— Вот за это — спасибо, — поблагодарил Захар Петрович. — Спасибо, люди хорошие, за подмогу.

Отряхнув с шапки снег, он хозяйским глазом окинул выстроившиеся в ряд возы и распорядился складывать солому поближе к хате, где с трех сторон высилась плетневая изгородь, защищающая скудныезапасы кормов от метельных заносов.

Сложив солому, бобровские колхозницы стали выводить быков с база. Захар Петрович подошел к ним.

— Еще раз спасибо вам, бабоньки, за помощь!

— Да вы не стесняйтесь, чуть чего — зовите, всегда пособим, — ответила за всех розовощекая. — До свиданьица!

Проводив женщин, Захар Петрович стал ходить с граблями вокруг выросшего стожка, деловито очесывая неулегшуюся солому.

— Вот так, Захарушка, жизнь-то поворачивается: каждую былинку учитывать приходится, — простуженно кашляя, проговорил Лукич.

Продолжая орудовать граблями, Захар Петрович спокойно ответил:

— Порядок завсегда нужен, а при нынешнем положении — тем более.

Он воткнул грабли в снег и, шагнув к Лукичу, протянул руку за кисетом. Закурив, спрятал цигарку в рукав, чтобы не летели искры, и задумчиво сказал:

— Этих кормов от силы на три дня хватит. Пока не вьюжит, надо еще завезти. Попросим бобровцев, не откажут.

— Может, днями Курганов подмогу пришлет, — пытался успокоить его Лукич. — Глядишь, полегче нам станет.

Захар Петрович осмотрелся по сторонам, боясь, что Миша или Федя подслушают его, глухо проговорил:

— При ребятах не стал сказывать… Курганов нынче звонил Бачуренко и просил передать… Словом, ждать некого, в станице много людей болеет. Тьфу, черт, забыл… — он наморщил лоб. — От мышей какая-то дрянь. Да, эта самая… туляремия, что ли. А тут еще много подвод мобилизовали на работы для фронта. Только ты не того… не проболтайся, настроение ребятам не испорть.