Волк среди волков

Долгая тишина, долгая тишина…

Человек откашливается. Белый луч фонаря снова ищет, справа, слева.

«Ведь не упал же он на него!»

Но вот револьвер найден. Тот, кто нашел его, осматривает барабан, выбрасывает пустые гильзы. Револьвер снова заряжается. Еще раз луч света ложится на мертвеца, затем быстро уходит вверх по склонам, вдоль лесной просеки, по пути к Нейлоэ.

Темно в Черном логе.

Ни одна горничная, ни одна хозяйка не могла бы тщательней убрать виллу, чем это сделал Пагель. В комнатах было чисто и тепло, печка в ванне истоплена. В кухне хозяев ждал ужин, и молодой человек даже ухитрился составить несколько букетов из цветов, собранных в высохшем от летней жары и залитом осенними дождями саду: гладиолусы, далии, астры…

Там, где фрау Эва фон Праквиц оставила безлюдную пустыню, она снова нашла дом, и даже безутешная горничная Лотта, твердо решившая бежать, была весела и оживленна как никогда, ибо «молодой человек» превратил уборку виллы в веселый праздник: вместе с уборщицами он переходил из комнаты в комнату с граммофоном в руке, а как хорошо было подметать, застилать кровати под музыку, вроде «Пупсик, мой милый пупсик!» говорить не приходится. За целых полгода в вилле не смеялись так много и так искренно, как в один этот вечер.

Но за смехом следуют слезы, дождь прогоняет сияние солнца, и не каждый день бывает праздник. Глядя на подкативший к дому быстрый «хорх», трудно было поверить, что он привез таких несчастных пассажиров. Правда, шофер Фингер, открывший дверцу раньше, чем подоспел Пагель, казался очень удрученным. Когда же затем заглянули в машину…

Фройляйн Виолета все еще спала, и хотя в ее оцепенелом, бледном сне было что-то устрашающее, все же от одной этой картины люди не впали бы в такое смущение. Но ротмистр, злополучный ротмистр фон Праквиц! Он еще не пришел в себя, но во время поездки его начало рвать — полуодетого, стонущего, измазанного, вытащили его из машины.

Фрау фон Праквиц, должно быть, пережила, ужасные часы. Она побледнела и постарела. Красивые полные губы были плотно сжаты. Видно было, что ее душат горечь, печаль.

— Да, — строго кивнула она, — случилось несчастье.

Она бросила короткий взгляд на обступивших ее людей; их лица в скудном свете фонаря казались призрачными. Пагель, шофер Фингер, Лотта, испуганные и оробевшие, да несколько женщин из деревни. Незачем играть в прятки, таиться. Виллу постигло несчастье. Но фрау Эва вынесет и это бремя. Вынесет? Нет, беда сделает ее сильной, в подлинном несчастье тонут пустые огорчения…

— Господин Фингер, господин Пагель, будьте так любезны и внесите наверх моего мужа. Лучше всего положить его сначала на шезлонг в ванной, пока не будет готова ванна. Уже готова? Превосходно! Девушки, помогите мне отнести наверх фройляйн Виолету. Да не бойся, Лотта, она не умерла, она только оглушена. Доктор дал ей снотворного. Так — теперь несите!

Почему потускнел свет ламп? Неужели здесь только что пели, говорили, смеялись? К чему эти цветы в вазах? Пришло несчастье — все ходят на цыпочках, все шепчут… Прислушайтесь, что это такое? Ничего, это ротмистр, он опять стонет. Фонарь над дверьми виллы продолжает светить, фары автомобиля бросают в ночь световые конусы.

Мужчины, Пагель и Фингер, раздели ротмистра, положили его в ванну.

— Нет, мне некогда с ним возиться. Позаботьтесь обо всем сами. Виолета теперь важнее…

И она села возле постели дочери, она не оставляет ее комнаты, памятуя о предостережении доктора. Неужели даже здесь, в своем доме, она не чувствует себя в безопасности? Вокруг Нейлоэ — лес, они отгорожены от всего мира, откуда же может прийти еще большая беда? Еще большая беда, чем опозоренная, сраженная горем дочь, чем муж, окончательно потерявший всякую власть над собой? Еще большая беда?

— Лотта, — говорит она, — ступайте сейчас же вниз. Заприте все двери в подвале и в первом этаже. Проследите, чтобы все окна были действительно заперты. Не открывайте никому, не спросив сперва меня.

Девушка уходит в страхе, смущенная. Фрау Эва садится возле кровати. В половине первого — в час дочь проснется. От этого мгновения зависит все, сказал врач. Надо встретить это мгновение во всеоружии. Ни шага из комнаты!

Это комната Виолеты. Здесь она жила ребенком, молодой девушкой. Воспоминание о том, чем она была — о, еще так недавно — даст ей силы превозмочь то, чем она стала!

Мужчины молча возятся с ротмистром. Пагель тщательно моет его, шофер держит ослабевшее тело спящего, которое то и дело валится на бок. Но все же память, по-видимому, возвращается к нему, веки вздрагивают, губы что-то шепчут.

— Что вам угодно, господин ротмистр?

— Что-нибудь выпить…

Да, нечто вроде воспоминания шевелится в оглушенном мозгу этого человека, вновь пробудившееся смутное сознание беды, постигшей его. И он уже жаждет — еще до окончательного пробуждения — нового средства оглушить себя, нового бегства…

Пагель взглянул на шофера, Фингер отрицательно покачал головой: ведь его уже рвет желчью. Желудок больше ничего не принимает.

Пагель кивнул.

Нелегко поднять из ванны безжизненное, мокрое, скользкое тело. Ротмистр сопротивляется, он что-то бормочет.

— Портвейну! — бормочет он. — Кельнер, еще бутылку…

— Что такое? — спрашивает фрау Эва, появившись в дверях Виолетиной комнаты.

— Мы переносим ротмистра на постель, — докладывает Пагель. — Ему хотелось бы выпить.

— Ничего не давать, — решает она. — Ни глотка алкоголя. Поглядите-ка, господин Пагель, на моем ночном столике должен быть веронал. Дайте ему таблетку.

Наконец ротмистр лежит в постели, изнуренный, в тревожном полусне. Веронал ему дали, но его тотчас же вырвало.

— Надо бы укрыть от дождя машину, — нерешительно говорит Фингер. Новенькая машина, жалко.

— Вашей фирме будет уплачено, — говорит Пагель.

— Машину вообще жалко, — с досадой отзывается Фингер. — До чего она грязна! А я целый день ничего толком не ел, все время был на улице под дождем и холодом.

— Я спрошу у фрау Эвы, — с готовностью откликается Пагель. — Останьтесь пока возле ротмистра.

Он говорит с фрау фон Праквиц, затем отпускает шофера, женщин, даже Лотту. Все поспешно покидают виллу, отмеченную роком.

Вольфганг Пагель возвращается на свое дежурство, к ротмистру фон Праквицу. Ротмистр очень болен, это нетрудно понять, но не только телом болен, не только отравлен алкоголем, еще сильнее больна его душа. Смертельно ранено его самолюбие. Его преследуют мрачные мысли. Он перебирает все свои ошибки — и ему хочется закрыть глаза.

Но это не помогает. Ом садится на постели, он пристально смотрит на молодого человека, который сидит в кресле, возле кровати; хотелось бы ему знать, видит ли Пагель, видят ли все, как он жалок, мелок, пуст — и теперь и в будущем…

Но все опять запуталось, за ним охотятся, лампа горит мутным светом, кругом какие-то картины, тени картин… Почему ночь так тиха? Почему он дышит один, страдает один?

— Где моя жена? Где Виолета? Никому до меня дела нет! Приходится, видно, умирать одиноким и покинутым! О боже!

— Час поздний, господин ротмистр, фрау Эва и фройляйн Виолета спят. Постарайтесь и вы отдохнуть немного.

Больной опять ложится, он как будто задумывается, успокоенный словами Пагеля. Затем снова садится и спрашивает с ноткой хитрости в голосе:

— Не правда ли, вы ведь Пагель?

— Да, господин ротмистр.

— Вы мой служащий?

— Да, господин ротмистр.

— И должны делать то, что я приказываю вам?

— Да, господин ротмистр.

— Тогда, — он все же запинается, но вдруг говорит повелительным тоном, — тогда достаньте мне немедленно бутылку коньяка!

Да, Пагель Вольфганг, здесь тебе не поможет приветливость, уступчивость, здесь тебе не отвертеться, ротмистр смотрит на тебя напряженно, с ненавистью. Он хочет коньяка, и, если ты не будешь тверд, он его получит!