Волк среди волков

Лейтенант пожимает плечами, — он не ответственен за биение своего сердца. Он вытягивает губы, будто собирается засвистеть, но звука не получается. «Губы дрожат… Мои губы дрожат, мой рот пересох, онемел».

Он взглядывает на небо, но неба не видно. Ночь беззвездная, безотрадная ночь. Ему ничего не остается, как спуститься в Черный лог… Ни малейшей отговорки, чтобы еще дольше тянуть…

Блеснул свет карманного фонаря, лейтенант поймал в световой конус следы автомобиля, медленно и тихо идет он по этим следам. Он видит, что это след не только одной машины, нет, здесь проехали две.

Подумав с минуту, лейтенант с удовлетворением кивает. Все в порядке, так и должно быть; автомобиль контрольной комиссии и грузовая машина, на которой увезли оружие. То есть не настоящая грузовая машина. Это видно по следам шин, нет, скорее поместительная машина для развозки заказов. Лейтенант снова с удовлетворением кивает. Да, его мозг работает превосходно, он сходит в могилу не увядшим старцем, а в расцвете сил или, как это там говорится в траурных извещениях… Но о его смерти никто извещать не будет!

Ага, вот тут автомобили остановились, дальше, в овраг, машинам уже не спуститься. Но пешехода это не остановит, для пешехода тут протоптана дорожка. Лейтенант ходит взад и вперед, все освещая своим фонариком. Да, все в наилучшем порядке. Остановившись здесь, эти господа поехали дальше, в направлении Нейлоэ. Все сделано как надо, все «очень просто», как сказал бы пес Редер. Ах, этот пес, этот мерзавец, слава богу, что он убрался. Толстяка тоже нет. В лесу и не пахнет женщинами, значит, можно наконец подвести итог наедине с самим собой. Незачем наводить красоту, незачем становиться в позу. Зудит — почешись, потянуло приложиться к бутылке сделай одолжение, а затем можешь даже икнуть. Без церемоний! Да, малое дитя, едва вступившее в жизнь, ведет себя по-свински, но то же самое и человек перед смертью — выходя из небытия, отходя в небытие, он не хочет знать никаких стеснений. «Все очень просто», — говорит Редер.

Какое-то призрачное, безмолвное веселье овладело лейтенантом, последний раз он хватил изрядный глоток коньяка. Лейтенант скорее скатился, чем сошел, по узенькой тропке в лесную лощину. Но внизу это веселье снова улетучивается, вместо пьяного головокружения в голове какая-то вязкая похлебка.

Угрюмо смотрит он вокруг. Как эти господа здесь хозяйничали, они-то не стеснялись. Глубокие ямы, кучи земли, крышки от ящиков, а вот свет его фонаря скользнул даже по забытой лопате! «Я так хорошо, так основательно все спрятал, — думает лейтенант, — а эти свиньи здесь набезобразничали! После меня ни соринки не осталось — а теперь здесь настоящий кавардак».

Глубоко опечаленный садится лейтенант на кучу земли, ноги его болтаются в какой-то яме. Самая подходящая поза для умирающего, но об этом он не думает. Поставив бутылку возле себя, на мягкую землю, он сует руку в карман брюк и вытаскивает револьвер. Одной рукой освещает его фонарем, другой держит на свету и ощупывает пальцами. Да, так он и думал: дерьмо, фабричный брак, массовый товар — трещотка, чтобы собак пугать, такая дрянь хороша для какого-нибудь желторотого кассира, который собирается покончить с собой, но не для него, человека, влюбленного в оружие! Ах, его прекрасный, тонко сработанный револьвер, вещичка изящная, как мотор самолета, — толстяк пнул его в живот и украл у него эту замечательную игрушку!

С безнадежным унынием смотрит перед собой лейтенант. А тут он еще увидел, что в барабане только шесть патронов, что негодяй Редер не дал ему запасных… — ведь он ему специально наказывал!

— Револьвер надо пристрелять, — шепчет лейтенант, — он же новый, еще не пристрелян!.. Ведь я хотел его сначала пристрелять, а то я даже не знаю, берет ли он слишком высоко, или слишком низко…

Внутренний голос говорит ему, что для выстрела в висок совершенно не имеет значения, берет ли револьвер слишком низко, но он продолжает упорствовать: «Как я радовался, что буду его пробовать, надо же дать человеку каплю радости…»

Он вне себя от горя, он готов плакать. «Можно и шесть раз промахнуться, — шепчет он, — такие вещи бывали. А тогда что?»

Он бледен, нижняя губа отвисла, глаза блуждают. Его лицо обезображено не столько следами побоев, сколько выражением отчаянного страха. Он знает, что хитрит с собой, ему бы только оттянуть конец. Но он не хочет этого знать. О конце он уже не думает, о нет, надо еще так много сообразить, приготовиться. Давно уже он не вспоминал о Виолете; еще недавно его жгла ненависть к этой девке, отвращение — хотелось бы еще раз ощутить это.

Но в груди у него, очевидно, только и осталось места, что для этой жалкой дрожи — вязкое, мерзкое чувство; до чего я слаб, совсем как проклятый губан Мейер! Нет, клянусь, не хочу исправляться, не хочу меняться. Я хорош был именно таким, каким был, с зубами, созданными, чтобы кусать, — волк среди волков!..

Лейтенант отхлебнул большой глоток из бутылки. Слышно бульканье, когда он отпивает коньяк и когда он ставит ее на землю, но, проклятье, это не единственный звук, который он уловил. Лейтенант вскакивает, револьвер в одной руке, фонарь в другой, он дико кричит в лесную тишину:

— Кто там? Стой, стреляю!

Прислушивается, не слышно ни звука; нет, в самом деле кто-то ползет! Где? Там? В кустах? «Стой, стреляю!» Да, я же слышал, шум мотора в лесу вдруг затих, это Редер приказал остановиться. Собака, он прокрался за мной, за свои деньги он хочет проверить, застрелюсь ли я. Вон он, там, теперь слышу. «Стой! На — получай!»

Ишь ты, пистолетик, неплохо стреляет, здорово хлопнул. «Что испугался? Щекотки боишься? Ага, бежишь, погоди-ка, я догоню тебя, стой!» Выстрел! Ну и грохнуло!

Это, наверное, толстяк. Мои почтенные соратники не прочь узнать, привел ли я в исполнение их молчаливый приговор — как бы не так, сначала я выведу в расход одного толстяка. Трах-тарарарах! Ничего себе хлопнуло, видно, пуля врезалась в ствол.

— Господа, вот я, перед вами, смотрите! А моя дама, Виолета, тоже здесь? Внимание, фройляйн, этот глоток — за ваше здоровье! Чтобы вы почаще и подольше обо мне вспоминали!

Бутылку — к черту! Бац! — пополам! Жалко, хорош был коньячок!..

— Милостивые государи и государыни! Зря я жалел, что в барабане только шесть патронов. Внимание, пятым я палю в небо, это почетный салют в честь моей дамы, да гремит он вечно у нее в ушах! Остался шестой: одного для меня предостаточно. Внимание! Вот так, приставим сюда, к переносице смотрите… если она действительно меня навестит, это будет для нее замечательное зрелище.

О боже, боже, неужто никто не придет, неужто ничего не случится, не дадут же они мне здесь подохнуть! Должен же кто-нибудь прийти и объяснить, что это была ошибка. Считаю до трех, и если ничего не случится, стреляю: Раз! — два! — три!..

Ничего, неужели ничего? Ну, значит, все это дерьмо ни черта не стоит! Вся моя жизнь — дерьмо, и смерть — дерьмо, поганое собачье дерьмо, и то, что после, — тоже, мне и это ясно. Я слишком боялся, не стоило трусить из-за такого дерьма. Теперь я вполне спокоен. Жаль, часовой утром не выстрелил в меня, он действительно бы отнял у меня что-то. Но я и сам могу. Жил один и умру один…

— Огонь! — ну, а теперь что? Ах?..

Да, что теперь? Ах!..

В Черном логе, в лесной балке, лежит на земле карманный фонарь, узкая полоска света падает на несколько травинок, кусок замшелого камня, кучку земли… Тихо, тихо… Тоненький, белый, одинокий луч в безмолвии ночи, которая только что оглашалась звуками…

И вдруг в кустах что-то зашуршало, кто-то кряхтит, откашливается…

Затем тишина, долгая тишина…

Тихо, осторожно приближаются шаги, медлят, задерживаются. Снова кашель.

Тишина, ни звука, только тишина…

Шаги все ближе, нога, нога в черном кожаном ботинке появляется в белом конусе фонаря.

Фонарь поднят. Луч света взлетает, останавливается… Ноги медленно, точно приклеенные к земле, делают еще один шаг, тихий посетитель смотрит вниз, на то, что лежит еще тише.