Свобода и любовь (сборник)

Тут уж Вася с Владимиром не согласна. Она права: не годится коммунисту с буржуев пример брать. Коммунист, да еще директор, сам должен быть для всех примером.

– Да в чем же, черт возьми, вину мою видишь? В чем «некоммунизм» мой, скажи, Бога ради? Что в грязи не живу? Что по долгу службы знакомства со всякой дрянью водиться принужден? Так напишите инструкцию, кого в дом пускать! Сколько стульев в доме держать… Сколько пар штанов коммунист иметь может…

Кипятится Владимир. Спорит с Васей. А Вася рада случаю выложить все, что за это время на душе накопилось, только кажется ей, что не так живет, не так поступает Владимир, как коммунисту полагается. Вот что хочет Владимир, а не верит она, что хуже дела пойдут оттого, что в квартире директора зеркал да ковров не будет! Не верит, что надо со всякими Савельевыми печки-лавочки водить, что лучше дела пойдут, если Владимир у разных «фуфырок» ручки будет целовать…

– И ты туда же!.. Так я и знал!.. Так я и чуял. Не другом приехала, а судьей. С врагами моими заодно поёшь. Зато я знаю теперь, что презираешь ты меня вместе с ними… Зачем только прямо все не скажешь? Зачем про себя злобу таишь? Зачем терзаешь меня?

Побледнел Владимир, глаза искры мечут, в голосе обида да злоба. Не понимает Вася его. Чего на нее-то взъерепенился? Теперь уж и слова ему поперек не скажешь… Больно зазнаваться стал! Как бы пожалеть не пришлось!..

– Эх, Вася, Вася… Не ждал я от тебя этого. Не думал, что покинешь ты меня в нужную минуту… Видно, неправильно рассчитал… Ну и пускай все летит к черту! Погибать так погибать! Один конец! – Да так по столу хватил, что ваза-то с сиренью набок… На пол попадали, рассыпались пахучие лиловые грозди, алмазной струйкой по шелковой скатерти стекает вода.

– Смотри, что наделал! – Махнул Владимир рукой и к окну отошел. Стоит понурый, а в глазах мука. Поглядела на него Вася и по-привычному пожалела. Нелегко жить ему, Владимиру. Да и каждому пролетарию трудно теперь. Пойди разберись: что правильно? Что можно?

– Ну полно, Володя! Чего духом упал? Рано. Дело ведь еще разбираться будет. Преступлений за тобой не числится. Так, больше недисциплина твоя всегдашняя. Погоди, вот я сама в комитет пойду, разузнаю, что да как. Может, все еще и образуется.

Стоит Вася возле Владимира, руку на плечо к нему положила, в лицо заглянуть старается. Но Владимир будто не замечает. Хмурый стоит. Свое думает. Васю не слушает… Что с ним? Почему сейчас словно чужие, не товарищи?

Замолчала. Задумалась. Нет больше радости у Васи на сердце. Одна забота. Серая, нудная.

На другой день Вася пошла в партком. Чем больше Владимира расспрашивала, тем тревожнее на душе. Нешуточные, хоть и пристрастные обвинения. Как-то еще дело распутается?

Идет Вася по чужому городу, улицы у прохожих спрашивает, а на город и не глядит. Хочется ей скорей в партком добраться. Тревожно на душе.

Дом-особняк. Красный флаг. Вывеска знакомая, будто у себя в губернии. И вдруг радостно стало Васе, соскучилась без своих. Тех товарищей, что к Владимиру ходят, она за партийных-то не считает.

Справляется Вася, где кабинет предгубкома. Мальчик за «справочным» сидит.

– Напишите, кто да зачем. Может, примет сегодня, а может, и на четверг переведет.

– Что за бюрократчина! – Не нравится это Васе. Но делать нечего. Садится за столик. Заполняет бланк.

– На, отнеси секретарю. – Бланк из рук мальчика за «справочным» переходит в руки мальчика-рассыльного. – А вы идите по лестнице, потом направо по коридору. Прямо в дверь упретесь, написано: «Приемная». Там и ждите. – Объясняет, а на лице скука.

И вдруг сразу оживляется:

– Манька, а Манька! Ты чего сюда забрела? – Девочка-подросток, в юбке до колен и модной шляпе, кокетливо играет глазами.

– К знакомым… Почему же это мне в вашем парткоме не побывать?

«Уличная», – определяет Вася, и опять нехорошо на душе становится. – Раньше бы этакая не посмела к «знакомым» в партком забрести…

Идет Вася по длинному светлому коридору, мимо мелькают сотрудники и сотрудницы. Жизнь в парткоме не стоит на месте. У всех дело. Только Вася зря небо коптит.

В приемной дежурный, безусый юнец, с важным видом спрашивает фамилию, сверяет по записи; запись ведет горбатая девушка.

– Ваш черед не скоро. У вас не срочное дело. Придется подождать.

Садится Вася у стены. Ждут и другие. Несколько рабочих с худыми, изможденными лицами, в потертых пиджачках. Совещаются. Очевидно, делегация. Высокий, хорошо одетый господин в очках, конечно «спец», читает старую газету. Старушка, работница в платочке, посидит-посидит и вздохнет… Так и кажется, что скажет: «Грехи наши тяжкие»!

Красноармеец, здоровый, молодой, жизнерадостный. Крестьянин в поддевке, а рядом с ним поп в рясе. Этот чего же в партком пришел?

– Ваш черед, батюшка, – как раз говорит дежурный. И пропускает батюшку в кабинет предгубкома. – Это из «живой церкви», – объясняет он сидящим. – Преумный человек!.. Весьма полезен будет.

Прибегают сотрудницы, коммунистки, стриженые, в стареньких юбчонках, деловые, озабоченные, с бумагами для подписи, с запросами к дежурному. Пошепчутся с ним и снова убегают.

Входит по-модному разодетая, будто барыня, а на самом деле жена ответственного работника. Беспартийная. Вася ее знает. Требует, чтобы ее сейчас же пустили, вне очереди. У ней и записка есть от члена ЦК. Она же из Москвы… Ей некогда ждать. Дежурный сначала тверд. При виде бланка ЦК колеблется… Потом решает, что от инструкции отступать нельзя. Раз дело личное, пожалуйте в очередь. Сердится «под-барыня», как обозвала ее Вася в душе. Не понимает, что это в провинции за порядки!.. В Москве бы ее сейчас пустили. В Москве все с бюрократией борются, а тут нате! Правила какие-то выдумали!.. «Чиновники»!

Садится, разобиженная, заботливо расправляя складки платья.

Вламывается дородный мужчина, шапка на затылке, пальто нараспашку, упитанный, шумный. «Нэпман», – определяет Вася.

– Товарищ дежурный, что это у вас за порядки? У меня минуты дороги, погрузка идет, а вы меня всякими глупостями задерживаете, бланки какие-то заполнять требуете… Доложите – Кондрашев.

И самодовольно так нос кверху задрал, будто сам Ленин явился. Чувствует Вася, как вся старая ненависть к буржуям в ней закипает. Вот бы кого арестовать да судить следовало. Рожа-то, рожа-то наглая какая!..

Дежурный извиняется. Нельзя, мол, инструкция… Нэпман и слушать не хочет. Наседает, требует. Настоял. Секретарь в кабинет «доложить» пошел. Вернулся виноватый.

– Товарищ предгубком просит, чтобы вы присели. По срочным делам еще двоих до вас примет.

– Черт знает, что за порядки!.. Вот поди же ты, делай с ними дела!.. А потом требуют с нас, грозятся. Саботажниками ругают. Кто еще саботажник-то вопрос…

Платком пот с лица утирает. «Под-барыня» ему поддакивает. Господин в очках, спец, из-за газеты неодобрительно на них глядит. А рабочие заняты своим делом. Будто и не заметили, что нэпман нашумел.

Следующий черед их. За ними спец в очках.

Томительно ждать. Вася к окну идет. Садик, а в саду двое детишек бегают, за собакой гоняются. Звонкие детские голоса доносятся.

– Дерни Бобку за хвост!.. Завизжит… Не кусается… Бобка! Сюда!.. Лови, лови Бобку!!

Васин черед. Предгубком маленький. Не видно его сразу за большим столом-то. С козлиной бородкой, в очках, плечи худые, словно кости из-под пиджака торчат.

Метнул на Васю недружелюбный взгляд, руку протянул, не приподнялся.

– По какому делу? Личному? – сухо, точно Вася «просительница».

– Заявиться в комитет пришла. «Лучше с Володиного дела не начинать, – решает Вася, – с этим не просто столкуешься». Недавно приехала.

– Слышал. Надолго к нам?

– Отпуск на два месяца, да по плохому здоровью, верно, и дольше останусь.

– Отдыхать будете или работу какую возьмете? – Спрашивает, а сам на Васю не глядит, бумаги разбирает. Будто показать хочет: «Нечего тары-бары разводить. Некогда».