Кипарисы в сезон листопада

— Двадцать лир!

— И про вас еще говорят, что вы честный человек! — Бросил на обманщика убийственный взгляд и не стал рассказывать ему, как экономил каждый грош из своего жалкого личного бюджета, отказывал себе во всем, лишь бы купить эти конверты первого дня.

Шейнман приблизился и взял его под руку.

— Поймите, — забормотал, как врач, пытающийся смягчить ужасный приговор ласковым прикосновением. — Вы сами… Поставьте себя на мое место. В ваших жилах тоже наверняка течет кровь многих поколений торговцев. Вы обязаны понять меня: эти конверты приобретали многие. Предложение превышает спрос. Я завален этим товаром. — И вдруг вскричал страстно: — Принесите мне «доар иври»! [11]«Цфат в блокаде» [12]принесите мне!

Бахрав уронил голову.

— Душу мою в блокаде я вам принесу… В теснине и заточении…

Взял деньги, альбом положил обратно в чемодан и поволок свои затекшие ноги прочь из магазина.

Целые лужи воды вливались в ботинки, и с ними вместе вливались отражения звезд на небе и уличных фонарей на земле. Он не чувствовал, что ноги его промокли. Встречные с лицами, спрятанными под зонтиками, наталкивались на него, увлекали, закружив, куда-то в сторону, сбивали с пути. Он ничего не замечал.

— Это конец, — произнес он вдруг громко.

Кто-то остановился и извинился: дескать, не расслышал вопроса. Бахрав не ответил. Заметил впереди магазин игрушек и вошел. Попросил куклу — большую и красивую. Такую, которая закрывает глаза и умеет плакать. Продавщица принялась объяснять, что большие красивые куклы у них французского производства, поэтому вместо «има» они говорят «мама», а таких, чтобы плакали, вообще нет.

Бахрав выбрал ту, у которой золотые, как солнечные лучи, волосы и нежное ангельское личико. Заплатил, вышел из магазина и поехал на центральную автобусную станцию. Через два часа он уже стучался в дверь дочери. Попытался оправдаться: да, он знает, что время позднее, но просто обязан был привезти подарки.

Испуганная Шарона появилась из кухни. Ей показалось, объяснила она, что она слышит стук в дверь, поэтому она послала Гершона открыть. И еще ей показалось, так она сказала, что слышит голос отца. Она где угодно различит голос отца. Даже среди самого отчаянного гвалта, даже в полнейшей тишине. Слишком хорошо она знает голос своего отца. Извинилась, что у нее грязные руки — она разделывает рыбу к субботе.

— Я так испугалась, — сказала она и вдруг заплакала. Тряхнула головой и откинула на затылок длинные пряди. — Ой, папа, как ты меня напугал! — прижалась к нему и обвила руками его шею, стараясь держать на отлете измазанные ладони.

И руки, и лицо ее были теплыми и влажными. Бахрав попытался пошутить:

— Что ж тут пугаться? Неужто я такой страшный? — Вытащил из коробки куклу и поставил на стол. — Разве нельзя, чтобы дедушка-кибуцник привез внукам подарки?

— Конечно, можно, папочка, — улыбнулась Шарона сквозь слезы. — Конечно, можно. Но почему в такое время? — И снова поглядела на него испуганными глазами.

Голосом, не терпящим возражений, Бахрав потребовал, чтобы ему немедленно показали внуков. Сейчас же, сию минуту. Гершон воспротивился — дети спят, и вообще не время: нынешним вечером он обязан закончить составление финансового отчета для одного из своих клиентов. Который, кстати, обещал хорошо заплатить. Но Бахрав не уступил, и сонная Пнинеле была доставлена в гостиную в маминых объятиях. Маленькие кулачки терли зажмуренные глазки. Дани, босой и в пижаме, из которой он успел вырасти, в смущении топтался в дверях. Бахрав подозвал его, намереваясь вручить альбом. Мальчик сделал несколько неуверенных шагов и снова замер с таким видом, словно его вынуждают ступать по битому стеклу.

— Тебе уже скоро тринадцать, — пробормотал Бахрав неуверенно, — пора начать собирать марки… Конверты первого дня! — добавил громко и рассмеялся. — Никогда нельзя знать, что случится…

Шарона передала дочку Гершону и поцеловала отца в щеку.

— Папа, ты такой смешной, — сказала она печально.

Бахрав вытащил из кармана оставшиеся у него деньги и положил на стол. Гершон сделал протестующий жест. Шарона взяла у мужа Пнинеле и вместе с Дани скрылась в детской.

— Несмотря на то что сумма невелика, — произнес Бахрав, — я все-таки прошу передать Йораму его часть. Когда он вернется из Парижа. Он скоро вернется. Обязан вернуться. Пусть купит себе краски. И нарисует кипарисы. В Эйн ха-Шароне много кипарисов. На холме… Пусть нарисует их в сезон листопада! — воскликнул в отчаянье.

Потрясенный Гершон отступил от стола и пробормотал в растерянности:

— У кипарисов… не бывает листопада… — Но тут же беспомощно уронил руки, постоял в раздумье, наконец, словно очнувшись, подошел к буфету и вытащил бутылку коньяку. Налил в две рюмки, покосился на лежащие на столе деньги и провозгласил тост: — За здоровье богатого американского дядюшки!

Бахрав не дотронулся до коньяка, только снял зачем-то пальто, переложил с одной согнутой руки на другую, словно взвешивая, сколько воды оно успело впитать, и объявил, что должен немедленно вернуться домой. Да — поскольку час поздний, а дел невпроворот. Координатор работ не сумел найти ему замены. Его ждут. Хохотнул скрипуче: разумеется, разве эти мальчишки могут заменить Бахрава!

Гершон процедил многозначительно:

— Я понимаю…

— Что ты понимаешь? — спросил Бахрав строго и поглядел ему прямо в глаза.

Шарона вернулась все в том же перепачканном кухонном переднике и загородила входную дверь.

— Папа, ты никуда не поедешь! — сказала голосом Пнины. — Ты должен напиться горячего чаю и лечь в постель. Сейчас же. Если хочешь, можешь занять нашу спальню. На двуспальной кровати выспишься вдвое лучше, — прибавила она и заставила себя улыбнуться. Черные глаза смотрели при этом очень серьезно и испуганно.

Бахрав принялся сопротивляться. Нет, он не собирается оставаться. Его беспокоит погода. Завтра она может окончательно испортиться. А в Иерусалиме в это время года легче легкого схватить простуду. А потом и воспаление суставов. Человек в его возрасте должен быть осторожен. Пнина, ее мать… Ведь все началось с обыкновенной простуды. Пустячной простуды. Шарона, конечно, помнит, как медсестра давала ей аспирин — да, надеялась вылечить ее аспирином! А она взяла и умерла… Совершенно неожиданно.

— Теперь отдыхает, — закончил со странной усмешкой, — в просторной двуспальной кровати… — Наклонился и поцеловал Шарону ледяными губами в лоб.

Напрасно она соблазняла его завтрашним общением с внуками и обещала угостить фаршированной рыбой — он остался непреклонен.

Пожатие Гершона было крепким. Как и положено между мужчинами.

Хайфский автобус-экспресс специально ради него остановился в излучине дороги. Час был поздний — за полночь. На минуту у него даже возникла мысль попросить шофера о таком исключительном одолжении: доставить его прямо к воротам кибуца. Но пока он раздумывал, чем обосновать такую необычную просьбу — усталостью, возрастом, болезнью или давним ранением, полученным на этом самом шоссе (в те дни регулярно простреливаемом арабскими бандами), — автобус уже затормозил, раскрыл двери и выпустил его в беспросветную ночь.

Бахрав двинулся вниз по склону и спустя какое-то время оказался на проселке — страшно одинокий и безумно усталый. Дорога была длинная. Бесконечная. Она все растягивалась и растягивалась, в точности как тогда, когда он сопровождал сельскохозяйственных рабочих на плантации — ехал в своем пикапчике перед грузовиком и высматривал мины, подложенные за ночь врагом.

Он не захотел пройти через главные ворота, поскольку помнил, что нынешней ночью там дежурит Биньямини. Не хватает только отвечать на его вопросы. В ограде сада имеется дыра. Зашагал по мокрой траве и вдруг почувствовал безмерную тяжесть пустого чемодана. Опустил его на землю и сам опустился рядом. Лег, вытянулся во весь рост и уставился на темные тени над головой. Что ж, утром сюда явятся рабочие, занятые на уборке яблок, со своими корзинами и песнями, и найдут его распластанным на жестком бурьяне… Сообщат дежурному.