Кипарисы в сезон листопада

Бахрав вдруг поднялся и на едином дыхании изложил все свои требования: три тысячи лир за каждый проработанный год! За сорок пять лет…

Казначей Карми вскочил на ноги и вытянул вперед свои белые холеные руки, как человек, который умоляет освободить его от необходимости выслушивать подобные глупости, никчемные пустые слова.

— Да вы представляете себе, какой банковский процент мы за это уплатим? Вы вообще-то понимаете, что это значит?

Обхватил голову обеими руками, словно на него внезапно обрушилось страшное несчастье, потом начал торопливо и воровато рыться в лежавших перед ним бумагах, вытащил из общей кипы какую-то одну и голосом обвинителя принялся докладывать:

— Вот! Он требует компенсации за сорок пять лет. Между тем здесь отмечено, что в течение целого года после безвременной кончины нашего дорогого товарища Пнины, он не занимался ничем иным, кроме оформления и украшения могил на кладбище. Очищал землю от камней и высаживал на могилах цветы. Все это прекрасно, но не в рабочее время! Газоны на территории кибуца засыхали, дорожки зарастали чертополохом, гибли редкие сорта роз, специально выписанных из-за границы, а товарищ Бахрав посвящал свои дни…

— Дело не в этом! — раздраженно прервал его Яблонский. — Главное, что человек оказался способен наплевать на все то великое, что мы тут создали своими руками. — И, обернувшись к Бахраву, спросил в упор: — Ты готов все это бросить на произвол судьбы?

Юваль между тем заметил рассудительно и безапелляционно:

— Эйн ха-Шарон способен обеспечить престарелых родителей точно так же, как родители в свое время обеспечивали нас, своих детей. — И замолк, будто подведя окончательный итог всему сказанному.

Бахрав мог бы объяснить им, что жизнь в кибуце потеряла для него всякий смысл, что он безумно тоскует без своей дочери Шароны, без Дани и Пнинеле, готов был пообещать, что в сырые холодные вечера там, на скалах Иерусалима, будет рассказывать внукам о золотых дюнах Эйн ха-Шарона, о запахе цветущих апельсинов, о мужестве товарищей, без устали боровшихся и с суровой природой, и с коварным безжалостным врагом. И ни единым словом никогда не заикнется о том, как жалок, одинок и беспомощен был он здесь, среди всего того величия, что они создали, как выражается товарищ Яблонский, собственными руками.

— Вы не понимаете, — произнес он, заикаясь, не в силах унять дрожи, но вполне отчетливо, — я здесь… Как чужестранец!.. Я здесь в изгнании!

Сендер тут же потребовал, чтобы он взял свои слова обратно. Биньямини сказал:

— Если это действительно отражает настроения одного из старейших членов хозяйства…

Но Карми не дал ему закончить и гневно бросил в пространство:

— Я называю это предательством!

Яблонский, не произнеся больше ни слова, захромал к выходу. Тогда поднялся Юваль и спокойно заключил:

— Ничего не поделаешь, товарищи, придется вынести обсуждение этого вопроса на общее собрание.

Бахрав знал, что судьба его предопределена. Осторожно, неторопливо, опасаясь, что сердце, так дико забившееся при слове «предательство», вот-вот выскочит из груди, выпрямился и поволок отяжелевшие ватные ноги к дверям. Все жилки его тела напряглись в ожидании той секунды, когда кровь поднимется, волна за волной, к голове и окончательно затопит сознание. Но этого не случилось. Сердце так же неожиданно успокоилось, древняя мелодия зазвучала в ушах и подступила к губам:

С зарей Бахрав уже стоял в душе и подставлял то один, то другой бок прохладным струям. «Ясная голова на свежем теле», — напевал он снова и снова, едва ли не весело, как некогда Йораму, сыну своему — когда тот еще был рядом. Вернувшись после утренней пробежки по дорожкам апельсиновых рощ, они обливались холодной водой, смеялись и шутили. Именно во время этих пробежек он и обратил внимание сына на удивительное богатство оттенков утренней зари. Иногда удавалось полюбоваться и высокой радугой в небесах. Если выдавалось туманное утро, вставала многоцветная радуга — от горизонта до горизонта.

— Чернота туч и сияние солнца — это еще не все, Йорами.

Теперь, стоя в душе, сквозь водяные брызги поглядывал он на коробки с марками, расставленные на столе. Коробки были черные, и веселые квадратики, спрятанные внутри, никак не проявляли себя. Марки разложены и рассортированы, все до одной, как и требовал Шейнман. Только конверты с марками «первого дня» упрятаны подальше, на дно чемодана.

Пока полотенце растирало продрогшее тело, он еще раз продумал предстоящие переговоры с Шейнманом. Бахрав, конечно, социалист, кибуцник, но и в его жилах течет кровь поколений предков-торговцев. Это будет проверкой. Испытанием. Альбом — он выложит его в последнюю очередь — вот тот козырь, который должен побить все карты Шейнмана!

Выходя на этот раз из дому, он распахнул во всю ширь окно и дверь тоже не стал запирать. Канат остался валяться, закинутый под кровать, как ненужная ветошь. Дождь приветствовал его снаружи. Бахрав твердо и прямо смотрел в удивленные лица встречавшихся ему на дорожке товарищей и ни разу не свернул ни перед кем ни вправо, ни влево. Только на остановке с тоской поглядел на наемных рабочих, вываливавшихся в этот час из автобуса. Что ж, есть кому заменить его… Протянул водителю деньги и, даже не пересчитав сдачи, уселся. Чувствовал на себе взгляды товарищей и немые вопросы: почему это он в будний день облачился в субботние одежды? И что это за чемодан у него в руках? Цель их поездки была ясна любому и каждому: в кармане у них направление на рентген или к глазному врачу, а может, к зубному — зубы непременно надо лечить. Заурядные телесные недуги, которых не приходится стыдиться.

Холодный ветер, врывавшийся в оконные щели, остудил его пылающий лоб. Он опустил голову на руки и незаметно задремал. И снова увидел себя бегущим по краю апельсиновой рощи, но теперь ноги его увязали в рыхлом песке. Страх охватил его — не выбраться ему отсюда. И сына, Йорама, нет рядом… Товарищи кибуцники сидят вокруг пустых столов, холодный неоновый свет освещает их лица. Он хочет позвать на помощь, но сам не слышит своего голоса. Изворачиваясь всем телом, пытается вытащить ноги, но сухая глинистая земля рассыпается в прах, засасывает в пустоту… Под конец властная рука ухватила его за плечо. Он открыл глаза. Это водитель призывал его покинуть автобус — прибыли, конечная. Рабочие уже ждут, чтобы начать мыть и чистить машину.

На двери магазинчика Шейнмана обнаружил записку: «Тотчас вернусь». Бахрав стоял и ждал. Замер, как конь, достигший места назначения, и больше не двигался. Только склонился всем корпусом над чемоданом, словно старался укрыть его от потоков дождя. Глаза тем временем изучали витрину. Марки отвечали ему своими цветастыми глазенками: синие треугольники, розовые прямоугольники, желтые ромбы. Названия дальних стран царапали сердце тоскливым коготком: Того, Гаити, Камерун — таинственные неведомые места. На мгновение он даже пожалел, что всю жизнь собирал только марки Земли Израиля.

Шейнман подкатился наконец на своих коротеньких ножках. Глубоким низким голосом, вызывающим безусловное доверие, извинился, что повесил эту записку «Тотчас вернусь», поскольку не думал, что задержится.

— Разве может человек что-нибудь знать? — добавил философически. — Если за что и можно поручиться, так только за свое отбытие…

Бахрав переступил за ним следом порог магазинчика и поспешил извлечь коробки из чемодана. Крышки были наконец подняты, и освобожденные из тесного темного плена марки выглянули наружу. Бахрав перенес руки на пояс, словно готовя самого себя к предстоящему важному свершению, и глянул на Шейнмана. Однако торговец в полном равнодушии, вытягиваясь шаг за шагом вверх по деревянной стремянке, мел метелочкой из перьев по полкам. Коротенькие ручки умудрялись забираться даже в самые потаенные уголки.