Волк среди волков

Мысль, которой он одержим, безумная мысль. Как будто дежурный офицер снизойдет до объяснения с арестованным, раз даже тем, кто на свободе, отказывают во всяких объяснениях!

Но в том-то и дело, что лейтенант уже ничего не соображает, он совершенно правильно заподозрил, что клетки в нем уже больны. На этот раз он пропускает часового мимо, не затронув его, но как только тот поворачивается к нему спиной, — закуривает сигарету. Выпуская облако дыма, он смотрит на возвращающегося солдата, радуясь глуповато-удивленному выражению его лица: зачем же у него только что просили курева? Лейтенант протягивает ему другую сигарету:

— Бери, приятель, раз у тебя не нашлось ни одной для меня.

Солдат останавливается.

— Уходите, или я вызову караул, — решительно произносит он.

— Я уйду, — отвечает лейтенант, — если ты возьмешь сигарету.

Солдат молча смотрит на него. Он не протягивает руку за сигаретой, только чуть-чуть приподнимает винтовку.

— Нечего тут! Уходите! — пытается он его образумить.

Но и лейтенанту хотелось бы уговорить солдата.

— Приятель, — просит он, — возьми сигарету! Сделай одолжение, возьми. Тогда я буду знать, что ты еще мне приятель. На! — Он протягивает ему сигарету. Затем прибавляет с угрозой: — А не возьмешь, получишь по роже.

Солдат смотрит на него серьезно, испытующе, выжидательно. Он не обращает внимания на протянутую ему сигарету и только ждет, что будет дальше.

У лейтенанта вдруг мелькнула мысль, от которой он пришел в бешенство.

— Ага! — восклицает он. — Ты, должно быть, думаешь, что я напился? Я тебе покажу, как я пьян…

Он роняет сигарету и подносит кулак к самому лицу солдата.

Но, черт возьми, лейтенанту, обычно такому искусному боксеру, сегодня нет удачи. Точно деревянный, ударяется кулак о деревянный приклад. Жгучая боль пронизывает руку и предплечье. Приклад со всей силой ударяет его в грудь. Пошатнувшись, лейтенант опускается на землю — ему кажется, будто из него вышибли дух.

Но в ту самую минуту, когда он лежит, задыхаясь, чувствуя на себе пристальный взгляд часового, будто он дикий зверь вроде хищного волка, с которого нельзя спускать глаз, когда он думает о том, что часовой пока еще не арестовал его, не отвел в казарму, не застрелил, когда он на какую-то долю секунды смутно вспоминает о револьвере, лежащем в его собственном кармане, и о том, что он мог бы расплатиться за этот позорный удар, — его со жгучей остротой пронизывает мысль, что он не только обманул своих, не только скрыл от них, что склад выдан, не только совершенно бесцельно создал им новые затруднения, но что он и на самом деле последний трус. Все, что он ни делает, направлено к одному: оттянуть поездку в Черный лог, отдалить минуту, когда все будет ясно, выгадать для себя еще два-три часочка жизни. Лак треснул, краска облупилась, обнажается трухлявое нутро корабля — корабля его жизни. «Вот ты каков», — слышит он голос.

С трудом, ощупью, поднимается с земли и уходит, чувствуя боль во всем теле, не обращая внимания на часового, даже не думая о нем, до такой степени новое открытие заслонило все происшедшее, и снова всплывает в памяти летнее утро в лесу, когда он с револьвером в руке гнал перед собой недоноска Мейера. Как он презирал этого жалкого труса, с каким омерзением слушал его хныканье — и мучительно грызет его страх: «И я буду таким трусом? Хватит ли у меня мужества спустить курок? Как я умру?»

Эта мысль стучится все неотступнее, еще немного — и она поглощает все!

«Как я умру: как мужчина или как трус? Не дрогнет ли у меня рука, не промахнусь ли я? Так было с этим молокососом Раковым. Боже мой, как он кричал!»

Лейтенант дрожит и крепче сжимает в руке холодный, гладкий ствол револьвера, будто это прикосновение может вернуть мужество, никогда его не покидавшее, а теперь, когда надо умирать, изменившее ему. «Надо торопиться, — думает он в отчаянии. — Надо поскорей ехать в Черный лог, удостовериться. Как потом жить, если я даже не знаю, хватит ли у меня мужества умереть?!»

Но в ту самую минуту, когда лейтенант терзается этой мыслью, и, казалось бы, всей душой рвется к последнему решению, он из последних сил упорно тащится куда-то, все дальше от своего велосипеда, от Черного лога, от смерти, чтобы выполнить гнусное шпионское задание, давно уже потерявшее для него всякий смысл. Он не задумывается над этим, не замечает этой непоследовательности. Но при виде знакомого ему кабачка вспоминает, что нельзя же явиться к горничной Фриде таким грязным. Он входит в кабачок. Заказывает стакан пива и спрашивает хозяина, нет ли у него куртки, которую он мог бы надеть вместо своей, забрызганной грязью.

Хозяин молча смотрит на него; конечно, он приблизительно догадывается, кто такой лейтенант. На несколько минут он исчезает и возвращается с новенькой спортивной курткой в руках.

— Эта, я думаю, подойдет, — говорит он. — А что случилось с вашей?

— Упал я, — бормочет лейтенант. Сняв куртку, он замечает на локте большой черный кровоподтек. Растерянно расстегивает рубашку на груди и там тоже находит следы приклада. Застегиваясь, он встречает взгляд хозяина.

— Разве уже началось? — тихо спрашивает хозяин.

— Нет, — отвечает лейтенант. Он надевает новую куртку. — Точно на меня сшита.

— Да, я сейчас же увидел, что вы с моим сыном одного роста. Куртку я купил ему для завтрашнего дня. Мой парень тоже пойдет с вами, господин лейтенант.

— Это хорошо, — бормочет молодой человек, отхлебывая глоток пива.

— Не правда ли, господин лейтенант? — просительным тоном говорит хозяин. — Вы постараетесь вернуть мне куртку сегодня же вечером… Ведь и сыну захочется поприличнее одеться, когда он завтра выступит — в таком деле он участвует первый раз.

— Само собой, — говорит лейтенант. — Сколько с меня?

— Ничего, — поспешно отвечает хозяин. — Один вопрос, если только вы не обидитесь…

— Ну?

— Были вы в казарме?

— Нет, не был.

— Значит, и вы не знаете. В казармах, говорят, переполох…

Он выжидательно смотрит на лейтенанта, может быть, его тревожит мысль о кровоподтеке у гостя. Но лейтенант не говорит ни слова. Хозяин заискивающе спрашивает:

— Вы ведь не думаете, господин лейтенант, что завтра будет жарко?

— Жарко?

— Да, жарко. Бои, стрельба. Я тогда не пущу своего парня…

— Ну вот! — от души смеется лейтенант. — Что это вам мерещится? Бои, стрельба — такого уже не бывает! Теперь путч — это же одно удовольствие! Геройская смерть сдана в архив, упразднена с восемнадцатого года… — Он внезапно останавливается, как бы охваченный отвращением.

— Не знаю, может, вам и смешно, — серьезно отвечает хозяин, — но мне совсем не до шуток, господин лейтенант, у меня, понимаете ли, один-единственный сын. Кому я передам свой трактир, если с ним что случится? Ведь не хочется так, зря, проработать всю жизнь! Посмотрели бы вы на этот трактир, когда я купил его двадцать лет назад — собачья конура была! А теперь! Нет, знай я, что взаправду будет жарко, — мне своего парнишку жаль. А если нет, пусть идет на здоровье — это и для дела хорошо.

Лейтенант еще раз заверяет трактирщика, что все в порядке, никакой опасности не предвидится. Еще раз обещает своевременно вернуть куртку и наконец уходит. Он знает, что наврал хозяину, но это не имеет значения. Чуть побольше вранья или поменьше, это уже не важно. Если хорошенько вникнуть, то может стошнить от мысли, что заставляет таких людей участвовать в путче, но и Рихтера, пожалуй, тошнит от мысли, что заставляет участвовать в путче лейтенанта. Странное заболевание мозга, притупление самолюбия, уже сделало такие успехи, что лейтенант сам это замечает.

Короткий привал в трактире, два глотка пива освежают его. Он шагает быстро и вскоре добирается до застроенной виллами улички, цели своего путешествия. Зеленые изгороди и деревья вокруг вилл уже стали прозрачными; лейтенант ускоряет шаг, он надвинул фуражку на лоб, ему не хочется, чтобы его заметили и узнали здесь, где живет так много офицеров.