Волк среди волков

Она говорит громче и громче, и вот его рука ложится на ее губы. Штатские вынырнули из-за своих газет и негодующе, смущенно, с любопытством следят за этой сценой. Ротмистр вздрагивает, он шепчет точно во сне:

— Оставьте мою дочь…

Ему кажется, что он кричит. Кельнер делает шаг от буфета по направлению к молодым людям и снова нерешительно останавливается: вмешаться или нет…

Но лейтенант понял все: отсутствие офицеров в ресторане, нарушение связи с рейхсвером… Он понял, что под угрозой весь путч, — переворот, подготовлявшийся целые месяцы — и виноват он! Нет, виновата она!

Закрывая ей рот рукой, он шепчет ей на ухо — и его ненависть все сильней разгорается при виде этого мягкого, преданного, безвольного лица.

— Ты! Ты принесла мне лишь несчастье! — шепчет он. — Ты противна мне я не захотел бы тебя, будь ты вся в золоте! Меня тошнит от тебя; меня в дрожь кидает от твоих вздохов; я готов разорвать себя на куски, как вспомню, что касался тебя! Слышишь ты, понимаешь ты меня, — шепчет он громче, так как она закрыла глаза и безжизненно лежит на его руке. — Все ты сгубила своей проклятой дрянной любовью! Слышишь, ты! — Он говорит еще громче, он встряхивает ее. — Слушай хорошенько, если склад еще на месте, тогда я постараюсь найти смерть завтра, но если оружие унесено, я застрелюсь еще сегодня вечером, по твоей милости, слышишь ты, из-за твоей драгоценной любви! — Он смотрит на нее, торжествуя, полный ненависти. Она так безжизненно повисла на его руке, на минуту он теряет нить. Но одно еще он должен сказать ей. Пусть себе кельнер умоляюще трясет его за плечо. Он шепчет ей на ухо:

— Приходи ко мне сегодня вечером, понимаешь, дорогая? Туда! Красив я буду — до конца дней своих будешь помнить, как я лежу там — с разлетевшейся в куски головой!

От ее крика все вздрогнули, бросились к ней. Лейтенант оглядывается, словно проснувшись.

— Вот она, берите ее — мне она не нужна! — кричит он кельнеру и так внезапно выпускает из рук девушку, что она падает наземь.

— Послушайте, поднимите ее по крайней мере! — в бешенстве кричит кельнер, но лейтенант уже выбежал из зала.

Лейтенант и сам не знал, как попал к себе, в маленькую гостиницу. Он стоял у себя в номере, он смотрел на побеленные стены, он прислушивался к гулу голосов, который доносился снизу, из общего зала, и ни на минуту не затихал.

— Замолчите! — крикнул лейтенант с искаженным от ярости лицом, но шум не прекращался. Еще минуту он прислушивался, еще минуту ему казалось, что он слышит покорный, умоляющий голос, хныканье рабыни. О, будь она проклята!

Понемногу он пришел в себя. Выпил стакан застоявшейся воды, огляделся вокруг и увидел несколько кителей защитного цвета, висевших на деревянных вешалках. Он не мог решить, в чем ему поехать «туда» — в штатском или в военной форме. Долго раздумывал, что будет правильнее, но не мог прийти ни к какому решению.

— Нелегкая штука жизнь, — сказал он, сел на стул и снова впал в раздумье. Он уже не мог сосредоточиться на выборе одежды, мысли понеслись дальше. Вспомнилось, что сегодня вечером, в девять часов, ему приказано забрать оружие из Черного лога. Что же ему за неволя ехать туда раньше? Если оружие забрано, то это так же плохо в девять часов вечера, как и в полдень: он сделает вид, что ему ничего не известно. Ротмистр с дочерью будут молчать, никто не перетряхивает на людях свое грязное белье. Тут он насмешливо захихикал при мысли, как грязно белье этой дочери.

«И подлец же я! Ну и подлец», — застонал лейтенант, но он не думал этого на самом деле.

В конечном счете он подлец ровно настолько, насколько должен был стать подлецом в этой жизни. Вот он сидит, сжав голову руками, деревенский донжуан, таинственный лейтенант Фриц, скорый в действиях и в любви. Его жизнь была бесшабашная жизнь — запах пороха, долгие поцелуи с привкусом крови, гладкое, холодное оружие в руках и гладкие холодные тела девушек под платьем, огонь в небе — от пылающих после обстрела деревень — и вечный всепожирающий огонь в теле. Он мог хладнокровно поджечь дом какого-нибудь Гаазе, если это было ему нужно, но он мог также вбежать в объятый пламенем сарай, чтобы вывести лошадей — таков он!

И именно потому, что он таков, он не станет ждать вечера, чтобы удостовериться насчет оружия. Нет, он поедет сейчас же, и если оружие сгинуло, то сгинуть и ему — в точности так, как он сказал этой проклятой девчонке. Он хорошо знает, что для многих лейтенант Фриц — человек сомнительный, и майору он нужен только потому, что его можно использовать для определенных поручений. Но у него есть своя честь, и для этой чести невыносимо зависеть от молчания какой-то фройляйн фон Праквиц.

Лейтенант порывисто подымается, все его колебания как рукой сняло. Он вынимает из шкафа чемодан, вытаскивает из-под грязного белья свой револьвер. Стоит с револьвером в руке. Предохранитель спущен, но револьвер заряжен еще с тех пор. Он хорошо помнит, как гнал этого недоростка Мейера, эту скотину, он был в нерешительности, он сдрейфил — тогда этот тип бросил ему под ноги чемодан!

Нет, с ней ему не повезло, вокруг нее одни лишь ничтожные людишки: трусливый Мейер, болтливый Книбуш, негодяй лакей, придурковатый отец. Этот вообразил, что можно что-то доказать, плеснув человеку в физиономию вино, а потом, сраженный собственным геройством, раскис, — сидит пьянехонек у стола. Но ничтожнее всех она сама с ее романтическими претензиями: «Не могу без тебя!» — когда любой мужчина в Нейлоэ, в мире мог бы дать ей то, что дал ей он!

Раздался стук в дверь, лейтенант порывисто сунул револьвер в широкий карман штанов, а потом уже крикнул: «Войдите!» Но это только коридорный Фридрих, он докладывает, что господин Рихтер прислал за господином Фрицем: пусть явится к нему тотчас же.

— Ладно, ладно, будет сделано, Фридрих, — говорит лейтенант легким тоном, мысленно произнося проклятье. Он спокойно, аккуратно расчесывает волосы перед зеркалом, а Фридрих, — разумеется, и он соучастник заговора, но лишь как мелкая сошка, — внимательно следит за ним. Лейтенант наблюдает в зеркале лицо стоящего позади Фридриха. Это — грубое лицо, точно вылепленное из глины, с бесформенным носом. Но как ни грубо это лицо, на нем нетрудно прочесть тревогу, озабоченность. Лейтенант решается.

— Ну, Фридрих, в чем дело? — спрашивает он, улыбаясь.

Фридрих смотрит на лейтенанта в зеркало, он быстро говорит:

— В казармах запрещены увольнения в город.

Лейтенант с видом превосходства улыбается:

— Это мы давно знаем, все в порядке, Фридрих. Ты думаешь — перед таким делом пускают людей в город, чтобы они там перепились?

Фридрих медленно кивает бесформенной головой.

— Да, понимаю. Но, господин лейтенант, люди рассказывают…

— А ты веришь всяким россказням? Людских толков не переслушаешь, Фридрих.

— Но…

— Брось ерунду молоть! Все это болтовня, наш брат повинуется и делает свое дело.

— Но, — сказал Фридрих, — говорят, перед артиллерийской казармой остановилась машина шпионской комиссии, господин лейтенант.

Коридорный, этот жалкий нуль, один из тысяч, не спускает глаз с лейтенанта. Нельзя распускаться, выказать испуг. Лишь на мгновение закрыл он глаза, будто мигнул, и уже снова смотрит в зеркало на самого себя и на того, другого. Задумчиво постукивает гребнем о край умывального таза и спрашивает:

— Ну, а дальше? Она все еще там?

— Нет, господин лейтенант, уехала.

— Видишь, Фридрих, — говорит лейтенант, стараясь успокоить одновременно и себя. — Видишь, Фридрих. Она постояла и уехала. Вот как. Этим господам надо всюду сунуть свой нос. На то они и шпики. Разумеется, они что-то пронюхали; немыслимо, чтобы люди не болтали немножко, раз сотни человек знают о нашем деле. Они хотели кое-что разведать, но, видишь, убрались прочь. Разве они убрались бы, если бы действительно что-нибудь знали?

Теперь лейтенант обернулся, он глядит на Фридриха прямо, а не в зеркало. То ли это внушительный взгляд, то ли действие его слов, но он видит, что убедил лакея.