У храма Великой Скорби

Недоброжелатели Хуана почуяли, что настало их время, еще одна такая заварушка – и он полетит. По крайней мере трое учителей претендовали на совмещение должности инспектора и преподавателя. Самым рьяным был учитель труда, который лучше всего умел работать языком. Если не считать полноты, он был прямой противоположностью господину Хуану. Как-то на уроке он заявил, что за восемьсот монет в месяц с удовольствием подавал бы и ночные горшки. Многим ученикам он нравился: на его уроках хоть спи – все равно свой балл получишь. А при таком, как он, инспекторе и вовсе настала бы райская жизнь! После той неприятной истории с голосованием у него в комнате каждый вечер происходили совещания, что вскоре принесло первые плоды. Учителя Хуана старались скомпрометировать перед директором, на классных досках то и дело появлялись надписи «жирный боров», «заплывшая харя».

Господин Хуан знал о происходящем от учеников. И как-то неожиданно взял отпуск на день. А вечером в комнату для самоподготовки явился сам директор и сообщил, что господин Хуан приходил к нему с прошением об отставке, но согласия не получил. Директор сказал:

– Кому не нравится наш прекрасный инспектор, может оставить школу. Если же им недовольны все, я уйду вместе с ним.

Никто не произнес ни слова. Но не успел директор ступить за дверь, как несколько учеников помчались к преподавателю труда и устроили там экстренное совещание.

Через день учитель Хуан, как всегда, был на посту, только сильно осунулся. После занятий он собрал учеников. Явилось не больше половины. Он взошел на кафедру, словно намереваясь произнести речь. Но вдруг улыбнулся, помолчал, а потом тихо сказал всего одну фразу:

– Простим друг друга! И больше ничего.

После летних каникул в школе день ото дня ширилось движение за отмену ежемесячных экзаменов. Взрыв произошел перед праздниками. Ученики отказались сдавать экзамен преподавателю английского языка, и, когда он выходил из классa, вслед ему неслась брань.

Скандал дошел до директора, но тот поддержал систему ежемесячных экзаменов. Тогда учащиеся потребовали убрать преподавателя английского языка. Некоторые предлагали, правда, разделаться заодно и с директором, но большинство решило пока ограничиться сменой учителя. Не идти же, в самом деле, против директора! Бойкот экзаменов был временно снят с повестки дня. Уже тогда наставника Хуана предупреждали:

– Не накличьте беду на свою голову!

И зачем только он стал инспектором? Теперь он обязан был блюсти порядок в школе.

Тут же, разумеется, нашлись люди, которые повели кампанию против него.

Директор не согласился сменить преподавателя. Кто-то пустил слух, что на педсовете, где обсуждался этот вопрос, инспектор Хуан высказался за строгие меры, за то, чтобы преподаватели совместными усилиями приструнили учащихся, инспектор Хуан… инспектор… инспектор…

Словом, все обернулось против инспектора Хуана, и теперь уже не преподаватель английского языка, а он сам оказался под обстрелом.

Чего только не делал наставник Хуан: бегал к ученикам, предупреждал, разъяснял, смеялся и плакал со свойственным ему простодушием и искренностью. Все напрасно!

Ученики, которые не возражали против месячных экзаменов, не осмеливались рта открыть. Те, кому было безразлично, предпочитали говорить резкие слова, чтобы завоевать авторитет у товарищей. Даже сторонники господина Хуана не решались поддержать его: бунт, словно заклятье, парализовал всю школу.

Как-то я встретил наставника на улице.

– Будьте осторожны, учитель, – предупредил я его.

– Разумеется! – улыбнулся он.

– Знаете, против кого все обернулось? Он кивнул и опять улыбнулся:

– Я же инспектор!

– Сегодня вечером, кажется, общее собрание. Вам лучше не ходить.

– Но ведь я же инспектор!

– Они могут пустить в ход кулаки.

– Ударить? Меня? – он изменился в лице.

Я понял: он и мысли не допускал, что его могут избить. Был слишком уверен в себе. И все же испугался немного. Он не был твердокаменным героем, он был человеком, за это я и любил его.

– Но за что? – он словно вопрошал свою совесть.

– Их подстрекают за вашей спиной.

– О! – он, пожалуй, не понял, что я имею в виду, и, сощурившись, спросил: – А если я попытаюсь усовестить их, все равно побьют?

Я едва сдержал слезы, тронутый его простодушием и детской наивностью. Он все еще верил во всепобеждающую силу добра. Ему и в голову не приходило, что на свете бывают люди вроде преподавателя труда.

– Я вас очень прошу, не ходите на собрание!

– Но я же инспектор! Я постараюсь их уговорить. Ведь от этого вреда не будет. А вам спасибо!

Я стоял как вкопанный и смотрел вслед человеку, готовому пожертвовать собой ради долга. Но сам он не предполагал, что приносит себя в жертву. Услышав, что его могут избить, лишь переменился в лице, но от своего не отступил. Я понял, что теперь он и не помышлял об отставке. Не мог он уйти, когда в школе такое творится. «Я же инспектор!» – до сих пор не могу забыть этих слов и тона, каким они были сказаны.

Вечером и в самом деле состоялось общее собрание. Мы впятером – больше всех любившие Хуана – нарочно сели поближе к кафедре. Решили, если дойдет до драки, нам, может быть, удастся его защитить.

Господин Хуан появился в дверях минут через пять после начала собрания. Воцарилась мертвая тишина. Председатель как раз излагал новости, полученные от учителя труда, зачитывал «список преступлений» инспектора – а инспектор тут как тут. У меня даже дыхание перехватило.

Наставник Хуан зажмурился, будто от яркого света, опустил голову и, словно слепой, медленно притворил дверь. Потом широко открыл похожие на черные бусинки глаза и обвел всех нас взглядом. При свете лампы лицо его казалось серым, как зола. Он шагнул к кафедре, ступил на возвышение и улыбнулся:

– Уважаемые ученики! Я хочу сказать вам несколько слов не как инспектор, а как друг!

– Мягко стелешь!

– Предатель! Кричали из задних рядов.

Голова наставника Хуана поникла. Таких оскорблений он не ожидал. Он не рассердился на тех, кто его поносил, а лишь усомнился в самом себе. Быть может, он не сумел быть искренним до конца или…

Эта склоненная голова решила его судьбу.

Когда при его появлении наступила мертвая тишина, я подумал, что в душе все уважают его и он вне опасности. Но склоненная голова – конец. Значит, он принял их упреки, и теперь ему стыдно.

– Бей его! – заорал самый близкий Дружок преподавателя труда.

– Бей! Бей!

Сзади все повскакали со своих мест. Мы встали плечом к плечу, пять человек. Только бы устоять! Стоит нам сдвинуться с места, и начнется свалка. «Учитель, уходите!» – сказал я намеренно тихо, чтобы услышал он один, тот, которого я хотел спасти во что бы то ни стало.

Уйди он в тот момент – до дверей ему было всего два шага, – уверен, ничего не случилось бы. Впятером мы смогли бы хоть на секунду сдержать напиравших сзади.

Наставник Хуан не двинулся с места. Собравшись с силами, он решительно поднял голову. Взгляд его был страшен. Но лишь какое-то мгновение. Он сдержал свой гнев, готовый прорваться, и вновь склонил голову, словно придавленный тяжким раскаянием. У этого человека хватило сил встать надо всеми. Я понял движение его души: ничуть не задетый грубой бранью, он лишь сомневался в собственной правоте, но сердце подсказало, что совесть его чиста. Когда закричали «бей!», он разгневался, но тут же спохватился – ведь это дети… И вновь опустил голову. И тогда вопль «бей!» перерос в настоящий рев.

Рассердись он по-настоящему, на него не посмели бы поднять руку, но он вновь склонил голову. Все кричали, но никто не хотел бить первым. К тому же у каждого на уме была мысль: «С какой стати бить этого честного человека?» Конечно, большинство поверило председателю, но не так-то легко было забыть все, что сделал для них учитель Хуан. К тому же некоторые понимали, что обвинения против Хуана дутые и что это дело рук одной шайки.