Дерзкая кража

— Моя дорогая, ненаглядная Эмили. Не знаю, как выразить словами все чувства, которые вместило мое сердце. Я восхищаюсь Вами не один год, но когда мы кружимся в танце или сидим с веселой компанией на берегу озера, мне не под силу заставить себя говорить о сокровенном. Возвращаясь домой, я вижу свое лицо в зеркале и стыжусь собственного малодушия. Но теперь я должен наконец высказать свои потаенные мысли, чтобы окончательно не сойти с ума. Боюсь причинить Вам обиду, поэтому готов потратить не один час, вновь и вновь переписывая это письмо. Драгоценная Эмили, хочу, чтобы Вы знали о моей искренней привязанности к Вам; все то время, что отпущено мне судьбой, я готов провести рядом или вместе с вами. Один Ваш благосклонный взгляд может сделать меня самым счастливым человеком на свете. Мне не раз приходилось подавлять в себе желание прикоснуться к Вашей руке. А при мысли о чем-то большем, о самом легком поцелуе, меня охватывает такое волнение, которое дает мне смелость сказать Вам эти слова. Мною движут благородные намерения. Если позволите, я бы хотел поговорить с Вашими родителями. Пока этот день и час не настал, посылаю Вам уверения в глубочайшей привязанности и желаю, чтобы жизнь у Вас сложилась наилучшим образом.

Последние слова Роуз прочла ясно и отчетливо:

— Подпись: Уильям Росс Филдинг.

Роуз взглянула на сестру.

— Уильям Росс Филдинг? Это еще кто такой? Похоже, влюблен был не на шутку, если писал тебе такие письма.

— Бог свидетель, — воскликнула заплаканная Эмили Бернис Уотрисс, — не имею ни малейшего понятия!

День за днем приходили все новые письма, но не с остальной почтой: в полночь или на рассвете их тайком опускали в почтовый ящик, а Эмили и Роуз потом читали вслух, по очереди утирая слезы. День за днем автор просил у Эмили прощения из своего далекого времени, тревожился о ее будущем и подписывался с росчерком и почти явственным вздохом: «Уильям Росс Филдинг».

И каждый день, закрыв глаза, Эмили говорила:

— Прочти-ка еще раз. Думаю, теперь я готова.

К концу недели, когда у Эмили накопилось шесть ветхих, едва не рассыпающихся листков почтовой бумаги, она воскликнула, дойдя до полного изнеможения:

— Хватит! Черт бы побрал этого презренного шантажиста, который не хочет показаться мне на глаза! Сожги эту писанину!

— Нет, подожди, — ответила Роуз, протягивая сестре очередной конверт, но не пожелтевший от времени, а ослепительно белый, совершенно новый, без обратного адреса, в котором лежало письмо, также без подписи.

Эмили мгновенно возродилась к жизни, схватила новое послание и прочла вслух:

— «Каюсь, я участвовал в этой неприятной для вас затее, которой необходимо положить конец. Вашу корреспонденцию можете получить по адресу: улица Саут-Сент-Джеймс, дом одиннадцать. Прошу меня простить».

И никакой подписи.

— Ничего не понимаю, — сказала Эмили.

— Проще простого, — отозвалась Роуз. — Человек, пересылающий письма, пытается ухаживать за тобой при помощи чужих посланий времен президентства Кулиджа!

— Господи, у меня все лицо горит — потрогай, Роуз. Зачем, скажи на милость, человеку взбираться по приставной лестнице, обшаривать чердак, скрываться бегством? Почему нельзя остановиться напротив дома и покричать?

— Наверно, потому, — негромко сказала Роуз, крутя в руках новое письмо, — что его автор страдает от такой же застенчивости, какой мучился в незапамятные времена Уильям Росс Филдинг. Ну, что будем делать?

— Хотела бы я знать… — произнесла Эмили, глядя в окно. — Кто обитает в доме номер одиннадцать по Саут-Сент-Джеймс?

— Это здесь.

В тот же день, ближе к вечеру, они нашли указанный дом. Саут-Сент-Джеймс, дом 11.

— Интересно, кто сейчас оттуда смотрит в нашу сторону? — спросила Эмили.

— Явно не тот тип, который написал покаянное письмо, — ответила Роуз. — Лестница его не придавила, а совесть, видно, давит. В этом доме обретается тот полоумный, который пересылал тебе старые письма. Но если мы будем и дальше здесь торчать, сюда сбежится вся улица. Вперед.

Они поднялись на крыльцо и позвонили. Дверь распахнулась. На пороге стоял старик, лет под восемьдесят; его вид выражал крайнее удивление.

— Кого я вижу: Эмили Бернис Уотрисс, — воскликнул он. — Добрый день!

— Черт побери, — не сдержалась Эмили Бернис Уотрисс, — чем вы занимаетесь?

— В данный момент? — уточнил он. — Собираюсь пить чай. Не желаете присоединиться?

Они бочком прошли в гостиную, примостились на стульях, готовые в любую минуту сорваться с места, и стали смотреть, как он заваривает «оранж пеко».

— Со сливками или с лимоном? — спросил он,

— Не заговаривайте мне зубы! — парировала Эмили.

— Прошу.

Они молча приняли чашки, но пить не стали; хозяин сделал несколько глотков и произнес:

— Мне позвонил друг и признался, что сообщил вам мой адрес. Да мне и самому всю эту неделю было крайне неловко.

— А мне, по-вашему, каково? — возмутилась Эмили. — Стало быть, это вы похитили у меня письма, чтобы мне же их переслать?

— Да, я.

— Изложите свои требования!

— Требования? Об этом нет и речи! Вы опасались шантажа? Как глупо, что я об этом не подумал. Нет-нет. Это у вас те самые письма?

— Те самые!

— Верхнее письмо, самое первое, датированное четвертым июня двадцать первого года. Будьте добры, откройте конверт. Держите листок так, чтобы я не видел, а я буду говорить, хорошо?

Эмили разложила письмо на коленях.

— Что дальше? — спросила она.

— Просто послушайте, — ответил он и начал читать едва слышным голосом. — Моя дорогая, ненаглядная Эмили…

Эмили ахнула.

Старик помолчал, прикрыл глаза и повторил, будто считывая это послание с собственных ресниц:

— Моя дорогая, ненаглядная Эмили. Не знаю, как выразить словами все чувства, которые вместило мое сердце.

У Эмили вырвался глубокий вздох. Старик шепотом продолжал:

— Я восхищаюсь Вами не один год, но когда мы кружимся в танце или сидим с веселой компанией на берегу озера, мне не под силу заставить себя говорить о сокровенном. Возвращаясь домой, я вижу свое лицо в зеркале и стыжусь собственного малодушия. Но теперь я должен наконец высказать свои потаенные мысли, чтобы окончательно не сойти с ума…

Роуз достала платок и вытерла нос. Эмили достала свой и приложила его к глазам.

Старческий голос звучал то приглушенно, то громче, то снова тихо:

— А при мысли о чем-то большем, о самом легком поцелуе, меня охватывает такое волнение, которое дает мне смелость сказать Вам эти слова.

В конце он опять перешел на шепот:

— Пока этот день и час не настал, посылаю Вам уверения в глубочайшей привязанности и желаю, чтобы жизнь у Вас сложилась наилучшим образом. Подпись: Уильям Росс Филдинг. Попрошу следующее письмо.

Эмили развернула листок так, чтобы хозяину дома не было видно.

— Моя бесценная, — начал он. — Вы не ответили на мое первое письмо, и причиной тому может оказаться следующее: либо оно затерялось, либо его от Вас скрыли, либо Вы его получили, но затем уничтожили или спрятали. Если я Вас обидел, простите… Куда бы я ни пришел, везде слышу Ваше имя. Молодые люди только о Вас и говорят. Девушки рассказывают, будто в скором времени Вы отправитесь в путешествие за океан…

— В те времена так было заведено, — сказала Эмили, вроде бы себе самой. — Девушек, а иногда и юношей отсылали из дому на год, чтобы все лишнее стерлось из памяти.

— Даже если в памяти не было ничего лишнего? — спросил старик, читавший по собственным ладоням, лежавшим у него на коленях.

— Даже так. У меня с собою еще одно письмо. Вы можете сказать, что в нем?

Развернув листок, она увлажнившимися глазами пробегала строчку за строчкой, а старик опустил голову и повторял слово в слово по памяти:

— Моя бесценная, могу ли я назвать тебя так: моя единственная любовь? Ты уезжаешь завтра утром; пройдет Рождество, а ты еще долго будешь в отъезде. Уже объявлено о твоей помолвке, нареченный ожидает в Париже. Желаю, чтобы тебе сопутствовала удача, чтобы жизнь сложилась счастливо, чтобы у вас было много детей. Прошу тебя забыть мое имя. Забыть? Моя милая девочка, ты, наверное, никогда его толком не знала. Уилли, Уилл? Думаю, как-то так; а фамилия была тебе неизвестна, поэтому и забывать нечего. Лучше запомни мою любовь. Подпись: У. Р. Ф.