Вешние воды

3

Скриппс покинул Манселону. Он покончил с этим местом. Что мог подобный город ему дать? Ничего. Вот так работаешь всю жизнь, работаешь — и вдруг с тобой случается такое. От многолетних сбережений не осталось и следа. Все разошлось. Теперь он отправлялся в Чикаго искать работу. Чикаго — вот то, что надо. Взгляните на его географическое местоположение — точнехонько на оконечности озера Мичиган. В Чикаго можно делать большие дела. Это любому дураку понятно. Эх, надо было купить землю там, где теперь располагается Луп — крупный торговый и промышленный район. Купить землю по дешевке и держаться за нее. Пусть бы попробовали отнять. Теперь-то он кое-что соображает.

Один, с непокрытой головой, с запорошенными снегом волосами, он шел вдоль железнодорожного полотна G.R. & I. То была самая холодная ночь в его жизни. Он подобрал мертвую птицу, которая окоченела и упала на рельсы, и положил ее за пазуху, чтобы отогреть. Птица угнездилась на его теплом теле и благодарно тюкнула его клювом в грудь.

— Бедный малыш, — сказал Скриппс. — Ты тоже страдаешь от этого холода.

Слезы навернулись ему на глаза.

— Черт бы побрал этот ветер, — сказал Скриппс и снова подставил лицо вьюге. Ветер дул прямо с озера Верхнее. Телеграфные провода гудели от ветра над головой Скриппса Сквозь мглу он видел огромный желтый глаз, надвигавшийся на него. Гигантский локомотив выплывал из пурги. Скриппс сошел с путей, чтобы пропустить его. Что там говорил старик Шекспир, что ли: «У кого сила, тот и прав»? Скриппс размышлял над этой цитатой, пока поезд проезжал мимо него в снежной мгле. Сначала проехал паровоз. Скриппс разглядел склонившегося кочегара, забрасывавшего полные лопаты угля в открытое жерло топки, и машиниста. На машинисте были защитные очки. Его лицо освещали всполохи из открытой топки. Он был машинистом, и, значит, это он держал руку на рычаге. Скриппс подумал о чикагских анархистах, которые, когда их вешали, кричали: «Хоть вы и душите нас сегодня, вы не можете что-то-там-такое наши души». В Форест-Парке в Чикаго, сразу за развлекательным парком, на Уолдхеймском кладбище, где они погребены, стоит монумент. Отец, бывало, водил Скриппса туда по воскресеньям. Монумент был весь черный и на нем — черный ангел. Это было, когда Скриппс был маленьким мальчиком. Он часто спрашивал отца: «Папа, если мы по воскресеньям приходим смотреть на анархистов, почему мы не можем покататься на русских горках?» Ответ отца его никогда не удовлетворял. Он был тогда маленьким мальчиком в коротких штанишках. Его отец был великим композитором. Его мать была итальянкой из северной Италии. Странные они люди, эти северные итальянцы.

Скриппс стоял возле железнодорожного полотна, и длинные черные вагоны состава прощелкивали мимо него в снежной круговерти. Все вагоны были пульмановские. Шторки были опущены. Свет пробивался лишь сквозь узкие щели внизу затемненных окон, проплывающих мимо. Поезд не несся с грохотом, как бывало, когда он шел в обратном направлении, потому что сейчас он карабкался вверх по склону к Бойн Фоллз. Он двигался медленней, чем если бы катился под уклон. И все же он ехал слишком быстро, чтобы Скриппс мог вскочить в него. Скриппс вспомнил, каким мастером вскакивать на ходу в повозку бакалейщика он был, когда был мальчиком в коротких штанишках.

Длинный черный состав пульмановских вагонов проехал мимо стоявшего рядом с рельсами Скриппса. Кто ехал в этих вагонах? Были ли это американцы, которым денежки капали, даже когда они спали? Были ли это матери? Были ли это отцы? Были ли среди них любовники? Или они были европейцами, представителями изношенной цивилизации, уставшими от войны? Кто знает.

Последний вагон миновал Скриппса, и поезд уполз вверх по склону. Скриппс проводил глазами красный хвостовой огонь последнего вагона, растворившийся в черноте, которую теперь заполняли лишь мягко кружащие снежные хлопья. Птица слабо встрепенулась у него за пазухой. Скриппс зашагал по шпалам. Он хотел по возможности добраться до Чикаго уже этой ночью, чтобы с утра приступить к работе. Птица снова встрепенулась. Теперь уже не так слабо. Скриппс положил на нее ладонь, чтобы успокоить. Птица затихла. Скриппс шагал в гору по путям.

В конце концов, не обязательно идти до самого Чикаго. Есть и другие места. Что с того, что этот критик Генри Менкен назвал Чикаго литературной столицей Америки? Есть же еще Грэнд-Рэпидс. Как только доберется до Грэнд-Рэпидс, он может пристроиться к мебельному бизнесу. Целые состояния сколачивались таким образом. Грэнд-Рэпидс славился своей мебелью везде, где молодые пары, прогуливаясь по вечерам, разговаривали о своем будущем доме. Он вспомнил рекламный щит, который видел в Чикаго маленьким мальчиком. Мать показала его ему, когда они, босиком, прося подаяния, водили из дома в дом там, где сейчас, возможно, находится Луп. Матери понравилось яркое сияние электрических лампочек на щите.

— Они напоминают мне Сан-Миньято [6] в моей родной Флоренции, — сказала она Скриппсу. — Посмотри на них, сын мой, — сказала она, — потому что настанет день, когда твою музыку будет исполнять Флорентийский симфонический оркестр.

Скриппс нередко часами смотрел на эту рекламу, пока его мать, закутавшись в старую шаль, спала на том месте, где сейчас, возможно, стоит отель «Блэкстоун». Реклама его завораживала.

«Предоставьте Хартману обустроить ваше гнездышко» — гласила она. Реклама вспыхивала множеством разноцветных лампочек. Сначала ослепительно яркими белыми. Эти нравились Скриппсу больше всего. Потом — прелестными зелеными. Потом красными. Однажды ночью, когда он лежал, свернувшись калачиком и прижавшись к теплому материнскому телу, и наблюдал, как вспыхивают лампочки, подошел полицейский.

— Вам придется встать и уйти, — сказал он.

О, да, большие деньги можно сделать на мебельном бизнесе, если знать, как приняться за дело. Он, Скриппс, постиг все хитрости этой игры. Мысленно все уже было у него решено. Он остановится в Грэнд-Рэпидс. Птичка встрепенулась — на сей раз радостно.

— Ах, какую чудную золотую клетку я для тебя построю, моя прелесть, — торжествующе воскликнул Скриппс. Птичка доверчиво клюнула его. Скриппс зашагал сквозь метель. Снег начало мести поперек путей. Рожденный ветром, до слуха Скриппса издалека донесся индейский боевой клич.

4

Где это он? Бредя в ночи сквозь вьюгу, Скриппс заплутал. Он собирался в Чикаго после той ужасной ночи, когда обнаружил, что его дом уже вовсе не дом. Почему Люси ушла? Что сталось с Лузи? Он, Скриппс, не знал. Не то чтобы его это волновало. Теперь все это осталось позади. Ничего этого больше не существовало. По колено в снегу он стоял перед железнодорожным вокзалом. На здании вокзала большими буквами было написано:

«ПЕТОСКИ»

Он видел груду оленьих туш, привезенных охотниками с Верхнего Полуострова Мичигана, они лежали, сваленные в кучу, мертвые и задубевшие и наполовину засыпанные снегом, на вокзальном перроне. Скриппс еще раз прочел надпись. Неужели это Петоски?

Внутри вокзала, за задвижным окошком, сидел человек, что-то выстукивавший рукой. Он посмотрел на Скриппса. Может, это телеграфист? Что-то подсказало Скриппсу, что так и есть.

Он выступил из сугроба и приблизился к окошку. Человек за окошком деловито работал телеграфным ключом.

— Вы телеграфист? — спросил Скриппс.

— Да, сэр, — ответил человек. — Я телеграфист.

— Как замечательно!

Телеграфист подозрительно уставился на него. Впрочем, какое ему дело до этого человека?

— Трудно быть телеграфистом? — спросил Скриппс. Он хотел прямо спросить, действительно ли это Петоски. Но он был плохо знаком с этой великой северной частью Америки, поэтому старался быть вежливым.

Телеграфист посмотрел на него с любопытством.

— Скажите, — спросил он, — вы гомосексуалист?