Вешние воды

Йоги дошел до вершины холма и свернул влево, на Шарльвуа. Он миновал последние дома петоскского предместья и очутился на открытой проселочной дороге. Справа до Малой Поперечной бухты простиралось поле. Голубизна бухты сливалась с гладью большого озера Мичиган. На противоположном берегу бухты, за Харбор Спрингз, виднелись поросшие соснами холмы. Еще дальше, уже невидимая, лежала Кросс-Виледж, где жили индейцы. А еще дальше — пролив Макинак и Сент-Игнас, где с Оскаром Гарднером, работавшим на конвейере рядом с Йоги, приключилось кое-что странное и замечательное. Еще дальше — Су, который Канада и Америка делили между собой. Самые отпетые петоскские пьяницы ездили туда накачиваться пивом. Там они отводили душу. А в другой стороне, далеко-далеко, на берегу озера лежал Чикаго, куда направился было Скриппс О’Нил той исполненной событий ночью, когда его первый брак перестал быть браком. Неподалеку от него — Гэри, штат Индиана, с его крупными сталелитейными заводами. Еще дальше должен быть Индианаполис, штат Индиана, где жил Бут Таркингтон [67]. Не повезло ему, бедолаге, на бегах, он получил ложную информацию. Дальше должен быть Цинциннати, штат Огайо. А за ним — Виксбург, Миссисипи. Потом Уако, Техас. Да, широко раскинулась наша Америка.

Йоги сошел с дороги и уселся на куче бревен, оттуда ему было видно озеро. В конце концов, война окончена, и он пока жив.

В книге этого малого, Андерсона, той, что вчера вечером выдала ему библиотекарша, был один парень... Почему, кстати, он не испытал желания при виде этой библиотекарши? Может, потому, что у нее зубы похожи на искусственные? Интересно, говорил ли ей об этом какой-нибудь простодушный ребенок? А может, по какой другой причине? Он не знал. И что ему, в конце концов, эта библиотекарша?

Так вот, этот парень из книги Андерсона. Он тоже воевал. Андерсон говорит, что он провел на фронте два года. Как бишь его звали? Фрэд как-его-там. У этого Фрэда в голове была страшная каша — не приведи Господь. Однажды ночью, в разгар боевых действий, он вышел на парад — то есть заступил в патруль — на ничейной территории и увидел другого человека, тоже бродившего в темноте, и убил его. Человек рухнул ничком замертво. Это был единственный раз, когда Фрэд сознательно убил человека. На войне не часто приходится убивать, говорится в книге. Черта с два, подумал Йоги, если ты два года служишь в пехоте на передовой. Люди просто умирают. Да уж, подумал Йоги, умирают. Андерсон утверждает, что со стороны Фрэда это было скорее истерическим поступком. Он же со своими напарниками мог просто взять этого человека в плен. Но у них у всех было что-то вроде белой горячки. И после этого они все вместе дезертировали. И к какой такой чертовой матери они могли убежать? — недоумевал Йоги. Уж не в Париж ли?

Потом мысль об убитом им человеке неотступно преследовала Фрэда. Видимо, это должно свидетельствовать о его мягкосердечии и совестливости. Андерсон утверждает, будто солдаты так и считали. Черта с два! Ведь этот Фрэд, как сказано, два года оттрубил на фронте в пехотном полку.

По дороге шли два индейца, бормоча что-то то себе под нос, то друг другу. Йоги окликнул их. Индейцы подошли.

— У большого белого вождя есть жевательный табак? — спросил первый индеец.

— У белого вождя есть выпивка? — спросил другой.

Йоги отдал им пачку «Отборного» и свою карманную фляжку.

— У белого вождя много великий снадобье, — пробормотали индейцы.

— Послушайте, — сказал Йоги Джонсон, — я хочу поговорить с вами о войне. Этот предмет меня глубоко волнует.

Индейцы уселись рядом с ним на бревнах. Один из них указал на небо.

— Там, наверху, могущественный Маниту, — сказал он.

Другой индеец подмигнул Йоги:

— Белый вождь не верить всякая чепуха, — крякнул он.

— Послушайте, — начал Йоги и стал рассказывать им о войне.

Для Йоги война была не тем, чем она была для других, сказал он индейцам. Ему она напоминала футбол. Американский футбол. В какой играют в колледжах. Например, в индейской школе в Карлайле. Индейцы дружно кивнули. Они оба учились в Карлайле.

В своей футбольной команде Йоги играл центровым, и война для него была в значительной мере таким же чрезвычайно неприятным занятием. Когда играешь в футбол и владеешь подачей, то стоишь, низко наклонившись, широко расставив ноги и крепко сжимая в вытянутых вперед руках мяч, касающийся земли; ждешь сигнала, этот сигнал надо услышать, понять и сделать нужный пас. Приходится все время об этом думать. Пока ты так держишь мяч, центровой противника неподвижно стоит прямо перед тобой, но как только ты сделал передачу, он взметывает руку, изо всей силы бьет тебя по лицу, а другой рукой обхватывает тебя за шею или под мышки и пытается завалить либо вперед, либо назад, чтобы освободить себе проход, по которому он сможет пробиться и сорвать атаку твоей команды. А ты должен двинуть его всей своей массой с такой силой, чтобы вывести из игры, и вы оба валитесь на землю. У него все преимущества. И это вовсе не развлечение. Когда ты владеешь мячом, у него все преимущества. Единственное утешение, что, когда он будет владеть мячом, ты сможешь делать с ним все, что захочешь. Таким образом шансы уравниваются, и порой от этого становишься даже в известной мере терпимым. Футбол, как и война, неприятное занятие; когда достаточно закалишься, оно стимулирует и возбуждает, но главная трудность состоит в том, что все время надо помнить о сигналах. Йоги размышлял о войне, не об армии. Он имел в виду сражение. Армия — нечто иное. Там можно либо крепко держаться в седле, либо выслуживаться и позволить растоптать себя. Служба — дело Дурацкое, война — совсем иное.

Йоги не мучила совесть из-за тех, кого он убил. Он знал, что убил пять человек. Может, больше. Он не верил, что убитые люди всю жизнь преследуют того, кто их убил. Во всяком случае, не тогда, когда ты два года оттрубил на передовой. Большинство мужчин, которых он знал, впервые убив человека, приходили в страшное возбуждение. Сложность состояла в том, чтобы не дать им убивать слишком много. Было очень трудно доставлять пленных в штаб для установления их личности. Посылаешь, бывало, солдата сопровождать двух пленных, а может, посылаешь двух солдат сопровождать четырех пленных. И что получается? Солдаты возвращаются и заявляют, будто пленные погибли под заградительным огнем. Они кололи пленного в зад штыком, а когда тот подпрыгивал, говорили: «Ах ты, сукин сын! Сбежать хочешь?» — и стреляли ему в затылок. Они хотели быть уверены, что убили. Кроме всего прочего, им не хотелось идти в собственный тыл под заградительным огнем. Нет, сэр. Этому они научились от австралийцев. В конце концов, кем были для них эти гансы? Сворой проклятых гуннов. Теперь слово «гунны» употребляется в шутливом смысле. Совершенно беззлобно, в его исконном значении. Но только не теми, кто провел на фронте два года. В конце концов и эти смягчаются. Начинают сожалеть о собственной несдержанности и приумножать добрые деяния, чтобы самим избежать смерти. Но это уже следующий этап службы — обретение смирения.

С исправным солдатом на войне происходит вот что: сначала ты проявляешь храбрость, потому что считаешь, что тебе море по колено, поскольку ты — особенный и умереть не можешь. Потом понимаешь, что это вовсе не так, и по-настоящему пугаешься, но, если ты хороший солдат, продолжаешь действовать, как прежде. Потом, после того как тебя ранили, но не убили, а в часть прибывают новобранцы, начинающие проходить тот этап, который ты уже прошел, ты ожесточаешься и превращаешься в бывалого хорошего солдата. Затем случается еще один перелом, гораздо худший, чем первый, и тогда ты начинаешь делать добрые дела, прямо как сэр Филипп Сидней [68], и копить сокровища души, за которые тебе воздастся на небесах. В то же самое время ты, разумеется, продолжаешь полноценно функционировать, как и прежде. Ну, ни дать ни взять — футбол.