Мемуары Дьявола

— Конечно, теперь скажи мне все, Сатана, я слушаю тебя, слушаю.

И Дьявол продолжил с холодной и насмешливой невозмутимостью:

— Услышав от Жюльетты: «Я бы никогда не подумала изменить Анри с бароном», — господин де Серни заметил девушке:

«Вы очень ошибаетесь, Анри сейчас не с женой, он вышел из дома».

«Побежал к другой, наверно», — пошутила Жюльетта.

«Нет, — откликнулся граф, — речь идет не о любовнице вашего Анри, хотя одна дама имеет непосредственное отношение к его уходу».

«Это касается любовницы негодяя Армана?»

«Нет, нет! Эта женщина никогда не была и не будет любовницей барона Луицци».

Госпожа де Серни шевельнулась во сне. Сатана посмотрел на нее и прервал рассказ. Прищурившись и мерзко улыбнувшись, он обратился к Арману:

— Что скажешь, мой господин? Каково рассуждение мужа!

— Негодяй, — пробормотал Луицци, — я же не прерываю тебя, не останавливайся, продолжай.

Дьявол всем своим видом проявил недовольство (барон никогда не видел его таким), но, не ответив на оскорбление Армана, продолжил:

«Она никогда не была и не будет его любовницей», — повторил граф.

«Ни эта, ни другая, — заявила Жюльетта, — по меньшей мере, пока я не позволю, потому что бедный мальчик влюблен в меня как безумный».

— Я влюблен в эту девицу! — возмутился Луицци. — О! Я ненавижу ее, презираю! Несчастная падшая женщина, недостойное создание!

В этот момент Леони с криком проснулась и кинулась в глубь кареты.

X

Сон

— Арман! О ком ты говоришь? О чем ты? — Леони была в замешательстве. — Кого ты назвал недостойным созданием? Кого — несчастной падшей женщиной?

— О! Не тебя, не тебя, бедная моя! — Луицци упал перед ней на колени. — Сейчас, когда мы связаны общей бедой, ты мне ближе, чем когда-либо, ведь все твои страдания и будущие несчастья имеют, без сомнения, одни и те же корни.

— Значит, ты предвидишь новые неприятности? — воскликнула госпожа де Серни. — Арман, вы слишком поздно подумали!

— Нет, Леони, мои беды не связаны с тобой.

В этот миг барон услышал колкий и прерывистый смех Дьявола, притаившегося на передке берлины и сверлившего хищным взглядом эту красивую, достойную женщину, которую ему наконец удалось сбить с пути праведного.

— Нет, — Луицци повысил голос, как бы отвечая на усмешку Сатаны, — не через тебя я получу удар, и, если хоть одно утешение должно остаться в моей жизни, то это только ты, ты одна, слышишь?

Смех Сатаны зазвучал в ушах барона еще злораднее, и тот, раздраженный наглой выходкой своего раба из ада, закричал изо всех сил:

— Пошел прочь! Пошел прочь!

Дьявол исчез, прошептав на ухо Луицци:

— Хозяин, обрати внимание, ты сам меня прогоняешь.

Графиню удивило непонятно кому адресованное восклицание Армана, она посмотрела на него с беспокойством, но барон утешил ее:

— Простите мне, Леони, несуразность этих слов, но, пока Вы спали, я погрузился в грустные размышления, и на время грозные предзнаменования унесли меня далеко от Вас.

— Я тоже, Арман, — живо призналась она, — я тоже в тяжелом, свалившем меня сне получила зловещее предостережение, если Бог и впрямь иногда дает через сон способность понимать будущее, все то, что наш разум или, вернее, сердце не может предвидеть.

— И что вам снилось? — Судьба без конца наносила Луицци удары сверхъестественными откровениями, и он вновь пытался увидеть знамение вне обычных вещей, управляющих поведением других людей. — Что за сон?

— Мне привиделось, — взгляд графини как бы погрузился в прошлое, чтобы не забыть ни одной подробности, — мне привиделось, что я находилась в нищенской комнате бедного деревенского постоялого двора, при всей убогости, мне ее предложили как самую лучшую в доме, мне сказали, что здесь жила важная персона. Подождите минутку, — припоминала она тихим голосом, — этой важной персоной был Папа Римский.

— Комната, где останавливался Папа? — поразился Луицци. — Как странно!

— Нет, ничего странного, — возразила госпожа де Серни, — такая комната действительно существует в Буа-Манде. Я часто слышала об этом, и, поскольку со вчерашнего дня не единожды думала о том, чтобы скрыться рядом с этой деревней в доме моей тети, госпожи де Парадез, неудивительно, что мне приснился такой сон, теперь я понимаю. Итак, я была больна и лежала в убогой комнатушке, ночной холод пронизывал одновременно и тело и сердце.

— Да, — грустно молвил барон, — холод оказал воздействие даже на ваш сон, а истинное страдание внушило ощущение воображаемой болезни.

— Возможно, — согласилась графиня, — но с моими страданиями от холода никак нельзя связать то, что мне привиделось, а слова, услышанные мною во сне… таким странным образом совпали с теми, что ты произнес здесь наяву.

— Продолжай, продолжай, — барон называл ее то на «вы», то, как она его сейчас — на «ты», они оба то безотчетно переходили на язык близости, то оставляли его, когда говорили о чем-то, не затрагивающем их общей участи, то снова возвращались к нему, если возникала необходимость напомнить друг другу, что отныне они навсегда принадлежат один другому.

Графиня, как и вначале, продолжила свой рассказ печальным и полным тревоги голосом:

— Итак, я болела и лежала одна в этой нищенской комнате. Я говорю, что была одна, Арман, ибо там не было тебя, но все же кто-то стоял у изножья и у изголовья роковой кровати — мужчина и женщина. Мужчину, мне кажется, я узнала бы, если б когда-нибудь встретила: он был стар, одет с головы до ног во все черное, его бледное лицо несло на себе печать увядания и разврата. Длинные черные волосы, спадающие на лицо, несвежее белье и общее впечатление нечистоплотности его персоны дали мне право предположить, что это какой-то бедный странник, заглянувший сюда из любопытства, если бы я не заметила в его петлице разноцветную ленточку, которая, казалось, свидетельствовала о том, что этот человек был награжден многими важными орденами.

Услышав описание, странным образом совпавшее с последним обличьем Дьявола, Луицци оцепенел от ужаса и, приблизившись к Леони, сказал очень тихим, дрожащим голосом, который совсем не соответствовал его простым словам:

— Так у него была ленточка в петлице!

— Да. — Леони не обратила внимания на испуг барона. — А женщина, стоявшая в ногах, была молода и, возможно, показалась бы мне красивой, если бы не направленный на меня свирепый взгляд, вонзавшийся в мое сердце как раскаленное железо.

— Вы запомнили лицо девушки?

— Не четко. Временами она мне казалась молоденькой, лет шестнадцати, чистой и искренней, несмотря на ее горевшие огнем глаза, то вдруг казалась значительно старше, и тогда ее выражение непристойного бесстыдства наводило на меня ужас. Как бы там ни было, они оба стояли у моей постели: мужчина — в изголовье, а женщина — в ногах. Женщина заговорила первой:

«Ну что, хозяин, ты доволен?»

Взгляд мужчины сделался еще ужаснее, чем у женщины, и он ответил:

«Для этой хорошо…»

Графиня остановилась, подумала, потом продолжила:

— Он называл ее Жаннеттой или Жюльеттой… Не знаю. Не важно. «Для этой хорошо, — повторил он, — она стала недостойной изменницей, теперь она моя. А та, другая, отреклась от Бога? Осуществилось кровосмешение?»

«Нет еще», — откликнулась женщина.

«Тогда иди, — приказал мужчина, — и поторапливайся, ведь время идет и роковой срок вскоре истечет».

«Ухожу, хозяин, — повиновалась она и, повернувшись ко мне, добавила с жестокой улыбкой: — Теперь можешь умирать, любовник бросил тебя ради меня, ты его никогда не увидишь».

Она произнесла эти слова и исчезла, а мужчина, положив свою железную руку на мое сердце, крикнул:

«Иди за мной, падшая женщина, недостойное создание, ты — моя».

Тут я проснулась, и мне показалось, что твои слова, произнесенные надо мной, умирающей, раздались словно эхо услышанного во сне.

— Скорее всего именно мои слова, — сказал Арман, — ты услышала, наполовину проснувшись, когда реальность еще мешается со сновидением.