Волк среди волков

Губерт Редер оскаливает зубы, это должно означать улыбку. Он смотрит на фрау фон Праквиц — и под злым угрожающим взглядом, в котором сквозит торжество, ее возбуждение гаснет, уступая место глухому отчаянию.

Редер медленно качает головой. В третий раз говорит «нет». Он переводит глаза на пиджак, разложенный на постели, как бы не понимая, чего от него требуют.

— Вот что, Губерт, — говорит фрау фон Праквиц в порыве внезапного гнева, — письмо принадлежит не вам. У нас тут в Нейлоэ жандармы, я позову одного из них и прикажу обыскать вашу комнату.

Но все повторяется сызнова: негодяй как будто ничего не слышал, он снова весь ушел в складывание пиджака. Она нерешительно смотрит на него: просьба, деньги и угрозы ни к чему не привели, что же ей делать? «Льстить ему, — решает она, — он, должно быть, болезненно тщеславен». Это так тягостно, ее мутит при одной мысли, что она унизится перед ним… Но она снова вспоминает о дочери, о загадочном письме, о том, что кто-то, что, может быть, вот этот человек имеет власть над ее девочкой…

— Вы должны быть выше этого, Губерт! — закидывает удочку фрау Эва. (Она хотела сказать «господин Редер», и не могла.) — Человек, который так высоко ценит себя, как вы… — продолжает она.

И смотрит, выжидая. Медленно отрывает он глаза от своего пиджака и отвечает на ее взгляд. Снова эти оскаленные зубы, — он разгадал ее, напрасно она унижалась!

— Простите, барыня, я уже не высоко ценю себя, и мне не нужны деньги. Он испытующе смотрит на нее, он, по-видимому, удовлетворен действием своих загадочных слов. Подумав, он заявляет: — Второго октября я отошлю вам, барыня, письмо по почте. Вам, барыня, незачем платить за него.

— Послезавтра? — спрашивает фрау Эва.

Она понимает, что это не сулит ей ничего хорошего, в его словах прозвенела зловещая угроза, а предотвратить ничего нельзя. Она хочет ему ответить, но он делает движение, и барыня тотчас же умолкает: так пожелал лакей.

— Вы, барыня, лучше не спрашивайте. Ведь я скажу только то, что захочу. Барышня была ко мне очень недобра, я никогда ее не выдавал, а она подбила папашу выгнать меня… Вы сказали, что я должен быть выше этого. Я знаю, вы сказали это только для того, чтобы что-нибудь у меня выведать. Если до послезавтрашнего утра вы глаз не будете спускать с высокоуважаемой фройляйн Виолеты (он говорит это с дьявольской иронией), то ничего не будет…

— Она уехала… — шепчет мать.

Вслед за дочерью — мать, так или иначе, обе они попали во власть этого человека. Что же он такое? Чудаковатый, тупой, не слишком усердный лакей, фрау фон Праквиц всегда над ним подшучивала. Но теперь она и не думает смеяться над ним, она принимает его совершенно всерьез. Это уже не фокусы, не чудачество — она почуяла опасность, угрозу, катастрофу, нечто зловещее, ему одному ведомое…

— Она уехала… — прошептала фрау Эва.

Губерт смотрит на нее, затем коротко и решительно кивает.

— Сегодня вечером она вернется, — говорит он. — И тогда не спускайте с нее глаз, барыня, до послезавтрашнего утра.

Он снова берется за укладку вещей. Она тотчас же поняла, что решение его — окончательное.

— Всего хорошего, Губерт, — говорит она вдруг. — Документы и деньги вы получите в конторе.

Он не отвечает. Он снова занялся томительно долгим складыванием пиджака, серое рыбье лицо лишено всякого выражения. Этот образ она унесет с собой, он будет преследовать ее всю жизнь, образ Губерта Редера, каким она видела его в последнее мгновение.

Она не забудет его…

Выходя из комнаты лакея Редера, фрау Эва чуть не ударила дверью по голове кухарку Армгард. Армгард вскрикнула и пустилась было бежать, но фрау Эва очень рассердилась. Она крепко схватила Армгард за руку и коротко, сердито заявила ей, что та уволена: немедленно в контору, забрать документы и деньги, уложиться сейчас же, молочный фургон довезет ее до станции.

И фрау Эва уходит, не слушая хныканья кухарки Армгард. Достаточно тяжела мысль, что она унизилась перед лакеем Редером, но знать, что при этом были свидетели, да еще такая свидетельница — невыносимо. Прочь, с глаз долой! Она чувствует яростное удовлетворение, «он» выгнал лакея, она — кухарку, все рушится — ну и хозяйство будет у них в ближайшие дни! Хороша будет стряпня семнадцатилетней Лотты, когда ей вдобавок придется убирать семь комнат! Удивится же господин фон Праквиц!

Фрау фон Праквиц идет на кухню и осведомляет Лотту о положении вещей. Семь комнат, холодное жаркое, зеленые бобы, вчерашний соус, суп из спаржи — да извольте поглядеть, — со вчерашнего вечера еще стоит посуда! Господи боже, да разве вы не моете посуду каждый вечер, как я вам велела? Почему?

В ответ Лотта разражается слезами.

Всхлипывая, она уверяет, что понятия не имеет о спаржевом супе, что никогда не справится с ним, что не позволит на себя кричать, лучше она сейчас же уйдет…

Фрау Эве хотелось бы поразмыслить о том, что она узнала от Губерта Редера, о том, что ей делать с дочерью, что сказать мужу. Тысячи забот требуют ее внимания, терзают ее, но нет, надо утешить семнадцатилетнюю Лотту, посвятить ее в тайну приготовления из сушеных спаржевых волокон, да еще баночки нарезанной консервированной спаржи «настоящего» спаржевого супа. Наконец она обещает безутешной девушке выпросить ей в помощь кухарку — в замке у матери… Она не может освободиться от чувства, что эта дрянная Армгард подслушивает у дверей и потешается над замешательством барыни… Семь неубранных комнат — это же кошмар…

Фрау Эва медленно проходит по двору. Она идет в контору, надо сообщить Пагелю об увольнении двух слуг. Но дверь конторы заперта, на ней, как обычно, болтается записка: «Контора закрыта. В случае срочной надобности обращаться на виллу». На вилле нет никого, кроме безутешной Лотты, Пагель, разумеется, в поле; если уволенные слуги захотят получить свои документы, они увидят эту вывеску, — приглашение на виллу. Вот неразбериха!

Фрау Эва пожимает плечами, возмущаться бесполезно: так оно есть.

Она отправляется в замок, она говорит себе, что там по крайней мере все идет своим чередом. Но у замка стоит телега, на которую грузят чемоданы. Как раз в эту минуту подъезжает ветхая колымага, прозванная «ковчегом», в нее впряжены сытые ганноверские лошади ее отца.

— Что случилось, Элиас? — спрашивает она с удивлением.

— Доброе утро, сударыня. Господа уезжают, — сообщает старый Элиас, снимая фуражку.

Она бежит в дом, взбегает по лестнице в спальню матери: фрау фон Тешов, уже в накидке и шляпе, сидит в своем кресле. Позади нее стоит фройляйн Кукгоф, зажав под мышкой пачку палок и зонтов. Фрау фон Тешов командует горничными; раскрасневшись от работы, старательно и весело натягивают они на мебель полотняные чехлы.

— Вот и ты, дитя, — говорит старая фрау фон Тешов, — мы, конечно, не уехали бы, не простившись, мы непременно заглянули бы к вам.

— Но куда же вы так неожиданно собрались, мама? — недоумевает фрау Эва. — Вчера папа ни о чем не заикнулся.

— Дорогое дитя, у меня была ужасная ночь! — Она хватается за голову и сокрушенно вздыхает. — Надо же было твоему мужу привезти каторжников в наше милое Нейлоэ…

— Но ведь их уже нет, мама!

— Сбежали! Я всю ночь глаз не сомкнула. Все слышала какие-то шорохи. Скрипели ступеньки, один раз на лестнице раздалось хихиканье. Да, вот точно так, как ты теперь хихикаешь, дура ты, Марта! — сердито набрасывается фрау фон Тешов на одну из горничных, которая заливается краской и низко склоняется над валиком дивана.

— Это все твое воображение, мама. Ведь на дороге караулил жандарм, а по словам офицера…

— Дорогая моя, я верю только своим ушам! Я уезжаю — твой отец на этот раз сама предупредительность. Мы едем сначала в Берлин — гостиница Кайзергоф, заметь себе, Эва, на всякий случай. Мы не дадим убить себя в своих постелях, нет.

Тетя Ютта тоже решительно заявляет, гремя зонтиками, что уж лучше гостиница, чем погост.