Сага о Йёсте Берлинге (другой перевод)

Разве он может не ненавидеть ее, если она влюбилась в Йёсту Берлинга и целует его? Разве он не должен теперь отвергнуть ее, закрыть перед нею двери своего дома, раз она позорит себя, любя такого человека? Пусть она остается в Экебю, пусть она бежит к соседям и просится переночевать, пусть она спит в сугробах! Ему теперь все равно, раз его красавица Марианна запятнала себя. Его славы, гордости его жизни больше нет.

Он лежит и слышит, как она стучит в дверь. Какое ему до этого дело? Он хочет спать. Там у крыльца стоит та, которая хочет выйти замуж за отрешенного от должности пастора, для такой нет места в его доме. Если бы он не так сильно любил ее, если бы он не так гордился ею, он, может быть, и впустил бы ее.

Да, отказать им в благословении он не может, — он проиграл свое благословение в карты. Но открыть ей дверь своего дома — этого он не сделает. О Марианна!

Прекрасная юная девушка все еще стояла у дверей своего дома. Она то в бессильной злобе трясла ручку двери, то падала на колени, ломая свои израненные руки, и молила впустить ее.

Но никто не слышал ее, никто не отвечал ей, никто не отпирал.

О, не ужасна ли это? Меня охватывает ужас, когда я рассказываю об этом. Она только что покинула бал, королевой которого была. Она — гордая, богатая, счастливая — за какое-то мгновение низвергнута в пучину унижения. Ее не укоряли, не били, не проклинали — нет, ее лишь с холодным, непреклонным бесчувствием выбросили из дома на мороз.

Я вспоминаю о холодной звездной ночи, царившей вокруг нее, о великой бескрайней ночи с пустыми заснеженными полями и молчаливыми лесами. Все спало вокруг, все погрузилось в безмятежный сон, и лишь она одна не спала среди этого объятого сном и белого от снега пространства. Все заботы, весь страх и горе, разлитые по всему миру, подбирались теперь к этому одинокому существу. О боже, страдать в одиночестве среди погруженного в сон и застывшего от холода мира!

Впервые в жизни Марианна столкнулась с бессердечием и жестокостью. Ее мать и не думает оставить свою постель, чтобы спасти ее. Старые преданные слуги, которые знают ее с пеленок, слышат ее и не желают ей помочь. За какое преступление наказывают ее? Где же еще ожидать ей сострадания, если не у этой двери? Если бы она убила кого-нибудь, она все-таки постучалась бы в эту дверь, надеясь, что ее здесь простят. Если бы она пала и превратилась бы в самое презренное существо, если бы она пришла обезображенная, в лохмотьях — и тогда она с уверенностью бы пришла к этой двери, ожидая привета и ласки. Ведь эта дверь была входом в ее родной дом. Там, за этой дверью, ее могла встретить только любовь.

Разве отец недостаточно подверг ее испытанию? Неужели они не откроют ей наконец?

— Отец, отец! — кричала она. — Впусти меня! Я замерзаю, я дрожу. Здесь так ужасно! Мама, мама, ты так много сделала в жизни ради меня! Ты провела столько бессонных ночей надо мной, почему же сейчас ты спишь? Мама, мама, еще одну-единственную ночь пожертвуй сном ради меня, и я никогда больше не стану причинять тебе беспокойства!

Она кричит и потом, затаив дыхание, прислушивается. Но никто не слышит ее, никто не внемлет ее мольбам, никто не откликается.

Она ломает в отчаянии руки, но глаза ее сухи.

В ночном безмолвье длинный темный дом с запертыми дверями и черными окнами ужасен своей неподвижностью. Что же теперь с ней будет, с ней, оставшейся бездомной? Она заклеймена и обесчещена на всю жизнь. Ее отец собственноручно приложил к ее плечу раскаленное железное клеймо.

— Отец, — вновь кричит она, — что же со мной будет? Люди подумают обо мне самое плохое.

Она плакала и стонала, а тело ее коченело от холода.

Не ужасно ли, что такое горе обрушилось на нее, еще недавно стоявшую на такой недосягаемой высоте! Как легко подвергнуться безмерному унижению! Можем ли мы после этого не бояться жизни! Кто может уверенно плыть на своем корабле? Волны горя вздымаются вокруг нас. Смотрите, они жадно лижут борта корабля, готовые поглотить все! О, нет надежной опоры, нет твердой почвы под ногами, нет уверенности в движении корабля; насколько хватает взор — вокруг лишь чужое небо простирается над беспредельным океаном забот!

Но тише! Наконец, наконец-то! В передней послышались чьи-то легкие шаги.

— Это ты, мама? — спросила Марианна.

— Да, дитя мое.

— Можно мне войти?

— Отец не хочет впускать тебя.

— Я бежала в тонких туфлях по сугробам от самого Экебю. Я стою здесь уже целый час, стучу и кричу. Я замерзаю. Почему вы уехали без меня?

— Дитя мое, дитя мое, зачем целовала ты Йёсту Берлинга?

— Можешь успокоить отца, это совсем не тот, кого я люблю! Это была просто игра. Неужели он думает, что я хочу выйти за йёсту?

— Пойди, Марианна, к реттару [17] и попросись переночевать! Отец пьян. Он ничего не хочет слышать. Он запер меня наверху. Я тайком пробралась сюда, потому что он, кажется, заснул. Он убьет тебя, если ты войдешь.

— Мама, мама, неужели же я должна идти к чужим людям, когда у меня есть свой дом? Неужели ты, мама, такая же жестокая, как и отец? Как можешь ты терпеть, чтобы я оставалась за дверью? Если ты не впустишь меня, я лягу в сугроб.

Тогда мать Марианны положила руку на ручку двери, чтобы отпереть ее, но в то же мгновение по лестнице раздались тяжелые шаги и грубый окрик остановил ее.

Марианна прислушалась: ее мать поспешно отошла от двери, послышалась грубая ругань, а затем...

Марианна услыхала нечто ужасное. В затихшем доме ей был слышен каждый звук.

До нее донеслись не то удары палкой, не то пощечины, затем слабый шум и опять удары.

Этот ужасный человек бил ее мать! Этот верзила Мельхиор Синклер бил свою жену!

В диком ужасе Марианна бросилась на колени перед дверью. Она плакала, а слезы ее превращались в лед на пороге родного дома.

Пощадите, сжальтесь! Откройте же двери, чтобы она смогла подставить под удары свою собственную спину! О, он смеет бить ее мать, бить за то, что она не хотела увидеть свою дочь замерзшей в сугробе, за то, что она хотела утешить свое дитя!

Этой ночью Марианна пережила глубокое унижение. Она возомнила, что она королева, и вот теперь лежала здесь, как рабыня, которую высекли.

Она поднялась в холодном озлоблении и, в последний раз ударив окровавленной рукой в двери, крикнула:

— Послушай, что я тебе скажу, тебе, который смеет бить мою мать! Ты еще поплачешь, Мельхиор Синклер, ты еще поплачешь!

После этого прекрасная Марианна отошла от дверей и легла в сугроб. Она сбросила с себя шубу и осталась в одном черном бархатном платье, резко выделяясь на белом снегу. Она лежала и думала, что назавтра ее отец выйдет рано утром и найдет ее здесь. Она желала лишь одного, чтобы он первый нашел ее.

О смерть, мой бледный друг! Неужели это так же верно, как и утешительно, что и мне не избегнуть встречи с тобой? Неужели ты придешь и ко мне, ленивейшей из тружениц на свете, чтобы снять с меня грубую одежду и изношенные башмаки, чтобы избавить мои руки от работы? Заботливо уложишь ты меня на кружевное ложе, нарядив в шелка и тонкое белье. Ногам моим не будут нужны башмаки, а на руки мои, которые никогда уже не будет пачкать работа, наденут белоснежные перчатки. С твоим благословением на сладостный отдых я буду спать вечным сном. О избавительница! Я, ленивейшая из тружениц на свете, с радостным трепетом мечтаю о том миге, когда меня примут в твое царство.

Мой бледный друг, без труда ты испытаешь надо мной свою силу, но знай: борьба с женщинами минувших времен была для тебя потруднее. В их гибких телах таилась огромная сила жизни, и никакой мороз не мог охладить их горячую кровь.

О смерть, ты уложила прекрасную Марианну на свое ложе, ты сидела с ней рядом, как старая няня у колыбели. Хорошо знает старая преданная нянька, что надо для блага дитяти; и как же ей не сердиться, когда приходят другие дети, которые шумом и гамом будят уснувшее дитя! И как же ей не сердиться, когда кавалеры подняли прекрасную Марианну с ее ложа и когда один из них прижал ее к своей груди и его горячие слезы упали на ее лицо!