Вели мне жить

Она сама изумилась своей проницательности.

Резко встала, оттолкнув стульчик, — тот проехал по голубому ковру и завалился набок. Не повернув головы, она знала, что Белла по-хозяйски расставляет на большом захламлённом столе тарелки к чаю. Ну и что такого? Это больше не её дом, — во всяком случае, не только её: последнее время здесь много кто перебывал. Возле ножки стола виднелась Эльзина сумка с рукоделием; в углу свалены в кучу наспех собранные вещи — весь их с Рико нынешний нехитрый скарб.

— Боюсь, вода кончилась, — заметила она, не двигаясь с места. «Будь добра, Белла — если тебе не трудно…» Белла, как будто у себя дома, в собственной комнате, зашла за ширму, достала с полки кувшин… На стуле валяется Эльзино пальто. Кто-нибудь вообще поставит на стол чашки? И пирожки — добыча льва — так и лежат на столе в бумажном пакете: надо бы выложить их на тарелку. А Эльза всё курит. Рико всё пишет — впрочем, пишет ли? Белла вернулась с кувшином. Джулия заставила себя подняться, чтоб пойти поставить чайник. Оказывается, Белла его уже вскипятила. «Ну, спасибо тебе, Белла».

Она села лицом к испанской ширме — правда, что там происходило за ширмой, ей было не видно, да и какое ей теперь дело? Белла взялась хлопотать по хозяйству — за это ей большое спасибо. Зачем суетиться? Её это комната, не её — ясно, что теперь это проходной двор. Она сидит, как на вокзале.

Конечно, через минуту она встанет — заставит себя встать, но сейчас, в эту самую минуту, она видела перед собой только лицо Рико — натянутое на испанском экране, как на подрамнике. Вообще-то Рико сидел рядом, но она на него не смотрела: истинное его лицо стояло у неё перед глазами, — эта маска сатира, украшенная плодовой веткой. Сатир в саду. «Мы уедем туда, где ангелы сходят на землю». Что это за ангелы, интересно?

У неё вдруг стало легко на душе, — пропало ощущение суеты, напряжённости, недоедания, вечного страха за Рейфа, одержимого идеей смерти, которое не покидало её последние годы. Зачем вся эта суета? Разве что-нибудь имеет значение? Разве кто-нибудь из них имеет значение? Если кто-то и имеет, то это, конечно, Рико. Да, вот он, — в рабочих брюках, грубых башмаках, — так и не удосужился отряхнуть с них корнуолльскую пыль, — рыжебородый, заливающийся неприятным смехом при мысли, что кто-то «купился» на его слова. Всё стало на свои места — Джулии открылась вся перспектива, будто высвеченная на экране волшебным фонарём.

Всё просто — проще не бывает. Последняя капля кислоты в этой гремучей смеси — это Рико. Всё это время она сидела перед лабораторной колбой, наблюдая за происходящим в ней мельтешением, наподобие броуновского движения, и вот появился Рико. И всё сразу встало на свои места. Она видит себя со стороны: как она сидит, пытаясь совладать с ситуацией, которая попросту не поддаётся определению. Она видит Беллу — как та склонилась над Эльзиной сумкой с рукоделием: Белла, деловая американочка с претензией на французский шик. Она видит Эльзу — баронессу из кайзеровской Пруссии. Она видит Рико — у того первые признаки чахотки, он лишился крова, всё унесла война. «Это всё ты, проклятая пруссачка, ты во всём виновата!» — кричал он в запале вчера на Эльзу. Но даже если это и так, принимать у себя Эльзу — редкое удовольствие.

Вот они все перед ней как на ладони: Эльза дымит сигаретой, как паровоз, Белла расставляет чашки, Рико пишет. А на противоположном конце другая картина: секундная вспышка, выхваченная у вечности, высвечивает, как волшебным фонарём, их двоих — её и Рико — совсем в другом измерении: вне времени — вне данного времени — в перспективе, не имеющей ничего общего ни с этой комнатой, ни с этим городом, ни с войной; вне данного пространства — совсем в другом месте, где нет суеты и царит покой. Подчёркнуто спокойно повернулась она к столу, лицом к Бёлле и Эльзе, спиной — к Рико. Она хотела спиной чувствовать его присутствие, знать, что его яркая личность словно выталкивает её вперёд. Как он тогда сказал: «Джулия просто есть и всё», — в тот вечер, когда произнёс патетическую фразу — или это было предположение? а может, и предложение: «Просто есть и всё, на все времена».

Нетленное не сотворить из суеты, а войне конца не видать. Эльза практичная, решительная, как все тевтонцы: ругает войну, рада любимым довоенным сигаретам, — в общем, тянет лямку. Рейф совсем другой — тот проникает во все поры, от него не укрыться. Одно плохо — путает перспективу. Только Рико надёжен. И то потому, что абсолютно, бесстрашно, бесповоротно равнодушен.

Эльза мгновенно вскипает, она до невозможности прямолинейна, — ясно, что видит себя врагом среди чужих. Она дошла до черты: ей терять нечего. В ней бездна обаяния, независимости и какого-то королевского спокойствия, — ещё довоенная, германская закваска. От неё исходят токи тепла: если искать аналогию, её можно сравнить с рубенсовским портретом, висящим в галерее среди мёртвой академической живописи. Она, и только она, сумела создать вокруг Рико особую ауру, заразить его чувством уверенности, какое никто из соотечественников никогда не смог бы ему внушить. И ведь если задуматься, идёт это от старонемецкой закваски, пресловутой «kultur», [9] над которой потешаются английские газетчики.

Вот и за ней, Джулией, Эльза готова признать какой-никакой талант. Разумеется, он и в сравнение не идёт с её собственным уникальным даром произвести на свет единственного в своём роде Феникса. Надо было видеть, как она смакует свои любимые довоенные сигареты, — в пачке уже почти ничего не осталось. И всё же, видимо, она признавала за Джулией творческую жилку. Проявив трезвость мысли, свойственную выходцам из Нового Света, Джулия поняла, что за роль ей уготована: она должна поддержать творческое горение Рико, став для этого гения, — этой, если хотите, пылающей жаровни — очередной вязанкой хвороста, сушняком, топливом, одним словом.

Раз Джулия берётся стать для Рико истопницей, пусть себе, — по-тевтонски взвешенно и практично рассуждала Эльза. У меня останется Ванио. Это очень по-немецки. Янки так не могут, разве что за исключением молодых американок, понабравшихся опыта в Париже. А пока каждый из них сам по себе — болтается в «колбе» в подвешенном состоянии.

Опыт ещё не начался.

А может, и не начнётся? Уж если на то пошло, самая большая любительница опытов — это она сама, причём не столько на правах подопытного кролика, — трудно представить в этой роли уроженку из Нового Света, — сколько испытателя, который наполнил гремучей смесью лабораторную пробирку и теперь ждёт реакции.

Всё произошло слишком неожиданно. Вроде жили себе и жили на грани возможного, у опасной черты, принимая её за данность. Но стоило перейти границу, стоило лишь испить последнюю каплю, переполнившую чашу, и сразу всё потеряло смысл. Оказалось, ты добровольно наблюдаешь за тем, как расчленяют твоё же тело, — более того, ты участвуешь в операции, подбадривая мясника.

Опасность — по боку! Разумное поведение — тоже по боку! Элементарный смысл — мимо. А ведь бессмысленных вещей не бывает. Пусть не в этом измерении — в другом. У всего есть житейский смысл: вывалилось содержимое Эльзиной сумки с рукоделием на пол — в этом есть смысл. Ищет Рико перочинный нож — и в этом есть своя правда. Белла, сидя на обитой ситцем кушетке, пристраивает к шляпке ленту — и в этом есть своя житейская правота. Почувствовала Джулия полчаса назад, сидя в дальнем углу комнаты у окна перед веткой платана, устремлённый на неё взгляд Рико — и в этом тоже есть свой заветный смысл.

Посмотришь на их компанию со стороны: так, «каша» из нескольких расплывчатых фигур, как на негативе. А высветишь магнитной вспышкой — и окажется, что при правильном освещении Джулия с Беллой сидят вдвоём на обитой ситцем кушетке, а Рико расположился в кресле Рейфа. Вот и получается, что Эльза, то бишь Германия в её истинном масштабе, подмяла под себя Британскую империю.