Собрание сочинений. Т. 9.

И действительно, около шести утра Вероника поднялась наверх и сообщила Полине, что хозяин орет. Она была в ужасном настроении и кричала на весь дом, что, если барышня уедет, она тоже сбежит, ей до черта надоело ухаживать за этим вздорным старикашкой. Полине снова пришлось сесть у изголовья дяди. Когда за ней приехал доктор, она показала ему на больного, который, добившись своего, нарочно стонал сильнее чем обычно, крича, что Полина может уезжать, если совесть ей позволяет. Все было отложено.

Каждый день Полина с трепетом ждала приезда Луизы и Лазара. Новая комната, бывшая спальня для гостей, обставленная согласно указаниям супругов, ждала их; они должны были прибыть на другой день после свадьбы, но задержались в Кане, Лазар писал, что собирает материал о людях финансового мира, а потом запрется в Бонвиле и начнет писать большой роман, в котором намерен разоблачить грязные махинации биржевых дельцов. Потом в одно прекрасное утро он вдруг прикатил без жены и преспокойно заявил, что намерен обосноваться в Париже. Тесть убедил его, и он согласился работать в страховом обществе, чтобы там на месте собирать материал для романа и писать с натуры, а потом, видимо, целиком отдастся книге.

Когда Лазар наполнил два сундука вещами, которые увозил с собой, и карета Маливуара приехала за ним и за багажом, Полина вернулась домой; голова у нее шла кругом, и от прежних намерений не осталось и следа. Шанто, у которого длился приступ, спросил:

— Надеюсь, ты останешься? Уж подожди, пока меня похоронят!

Она не хотела отвечать сразу. Там, наверху, по-прежнему стоял уложенный чемодан. Она часами смотрела на него. Раз молодые уезжают в Париж, она не вправе покинуть дядю. Конечно, она не слишком доверяет планам кузена. Как только супруги вернутся, она получит возможность уехать. Взбешенный Казенов сказал Полине, что она потеряла чудесное место и продолжает калечить свою жизнь ради людей, которые с самого ее детства жили на ее счет. Но Полина уже приняла твердое решение.

— Уезжай, — твердил теперь Шанто. — Будешь зарабатывать деньги, найдешь свое счастье, не стоит портить себе жизнь ради такого калеки, как я… Уезжай.

Как-то утром она ответила:

— Нет, дядя, я остаюсь.

Доктор, который присутствовал при этом, уехал, в недоумении разводя руками.

— Несносная девчонка! Ну и дом — настоящая трясина! Никогда ей отсюда не вырваться.

Снова потянулись однообразные дни в семье Шанто. После холодной зимы настала дождливая весна, море, исхлестанное ливнями, походило на грязное озеро, а потом запоздалое лето тянулось до середины осени, — низкое солнце, голубые необъятные просторы, словно разомлевшие от духоты и зноя. Опять пришла зима, весна и снова наступило лето, Размеренно шли минуты, часы, дни, месяцы.

Сердце Полины как бы стало биться ровнее и обрело прежний покой. Ее страдания притупились, убаюканные однообразным течением жизни, заполненной повседневными делами. По утрам она спускалась вниз, целовала дядю, заводила со служанкой точно такой же разговор, как накануне, два раза в день садилась за стол, после обеда что-нибудь шила, рано ложилась спать; а на завтра повторялось то же, и ни одно событие не нарушало этого однообразия: Шанто становился все более неподвижным из-за подагры, ноги его отекли, руки были изуродованы; в редкие часы, когда старик не вопил от боли, он сидел молча, наслаждаясь передышкой. Вероника словно в рот воды набрала и с каждым днем становилась все мрачнее. Только субботние обеды нарушали это мирное течение жизни. Казенов и аббат Ортер приходили регулярно по субботам, до десяти часов звучали их голоса, а потом по мощеному двору раздавался стук деревянных башмаков уходившего аббата Ортера и тяжелая рысь старой лошади, запряженной в кабриолет доктора. Веселье Полины, мужественное веселье, которое она умудрялась сохранять даже когда страдала, стало тише. Ее звонкий смех уже не оглашал лестницу и комнаты; но она по-прежнему была добрым гением семьи, излучала бодрость и радость. Прошел год, сердце Полины успокоилось, теперь она верила, что так однообразно и спокойно протечет вся ее жизнь и ничто больше не разбередит затянувшейся раны.

Вначале после отъезда Лазара каждое письмо, полученное от него, будоражило Полину. Она только и жила этими письмами, с нетерпением ждала их, перечитывала, угадывала между строк недосказанное. Первые три месяца письма приходили регулярно через две недели, очень длинные послания, очень подробные, исполненные надежд. Лазар снова загорелся, увлекся делами, мечтал нажить огромное состояние. По его словам, страховое общество будет приносить колоссальные доходы; но он не ограничится этим, он задумал еще ряд предприятий. Лазар был в восторге от финансистов и промышленников, — это очаровательные люди, и каялся, что сдуру, как поэт, недооценивал их раньше. Литературные замыслы, видимо, были заброшены. Он сообщал в каждом письме о своих супружеских радостях, о ребяческих выходках влюбленной жены, об их поцелуях и проказах, с увлечением описывал свое счастье, чтобы отблагодарить Полину, называя ее «моя дорогая сестрица». И при чтении этих подробностей, этих интимных строк девушка ощущала легкий трепет. Ее как бы опьянял аромат любви, который исходил от бумаги, запах гелиотропа, любимых духов Луизы. Вероятно, бумага лежала рядом с их бельем. Полина закрывала глаза, — и эти пылающие строки проплывали перед ней, она дополняла фразы и приобщалась к интимному миру их медового месяца. Но мало-помалу письма начали приходить реже, становились короче, кузен уже не рассказывал о делах и ограничивался лишь приветами от жены. Впрочем, он ничего не объяснял, просто не сообщал подробностей. То ли он был недоволен своим положением и финансовый мир уже надоел ему, то ли счастье супругов было омрачено какими-нибудь недоразумениями; Полина терялась в догадках, ее беспокоило, что он тоскует, что он в отчаянии. Она чувствовала это по некоторым словам, вырвавшимся как бы помимо его воли. Примерно в конце апреля, после шести недель молчания она получила записку — всего четыре строчки, из которой узнала, что Луиза уже на третьем месяце беременности. И снова наступило молчание, больше от Лазара не было никаких вестей.

Прошел май и июнь. Прилив сломал один из волнорезов, это было целое событие, о котором долго говорили. Весь Бонвиль потешался над этим, и рыбаки растаскивали выброшенные морем бревна. Случилось еще одно происшествие. Маленькая Гонен, которой шел четырнадцатый год, родила девочку, и никто не знал, был ли отцом ребенка молодой Кюш или кто-нибудь другой, так как она путалась еще с каким-то стариком. Потом снова наступил покой, деревня присосалась к подножию утеса, как цепкий морской лишайник. В июле пришлось чинить террасу и угол дома. Но едва каменщики дотронулись до стены киркой, как вся постройка чуть не рухнула. Они проработали целый месяц и представили счет без малого на десять тысяч франков.

Полина по-прежнему платила за все. Деньги в комоде таяли, у нее осталось всего около сорока тысяч франков. Она вела дом на широкую ногу, хотя у них было лишь триста франков ренты в месяц; вот ей и пришлось снова продать свои акции, чтобы не трогать дядиных денег. Он говорил Полине, как прежде г-жа Шанто, что они сочтутся когда-нибудь потом. Полина охотно отдала бы все, она изживала свою скупость по мере того, как постепенно расхищали наследство. Ей хотелось лишь спасти жалкие гроши, которые шли на милостыню. Ее приводила в отчаяние мысль, что придется прекратить субботние раздачи, — это был для нее самый счастливый день на неделе. С прошлой зимы она начала вязать чулки, теперь у всех ребят в округе ноги были в тепле.

Как-то утром в конце июля, когда Вероника выметала мусор, оставленный каменщиками, Полина получила письмо, которое сильно взволновало ее. Это письмо пришло из Кана, и в нем было лишь несколько слов. Ничего не объясняя, Лазар сообщал, что на другой день вечером приедет в Бонвиль. Она побежала поделиться новостью с дядей. Они переглянулись. В глазах Шанто Полина прочла ужас, он боялся, что она покинет его, если супруги останутся надолго. Он не посмел прямо спросить Полину, но по выражению ее лица понял, что она твердо решила уехать. После обеда Полина даже поднялась наверх, чтобы уложить свое белье. Однако она не хотела, чтобы ее отъезд походил на бегство.