Собрание сочинений. Т. 9.

Свадьбу должны были отпраздновать в Кане. В течение двух недель непрерывно ездили туда и обратно, всеми овладела необычайная страсть к путешествиям. Полина, стараясь забыться, всюду сопровождала Луизу и возвращалась совершенно разбитая. Так как Шанто не мог ехать, ей пришлось обещать, что она будет присутствовать на свадьбе в качестве единственной представительницы семьи. По мере того как приближался этот день, ее охватывал ужас. Накануне она устроила так, чтобы после свадьбы ночевать не в Кане. Ей казалось, что она будет меньше страдать, если проведет ночь в своей комнате под привычный баюкающий рокот моря. Она сказала, что здоровье дяди внушает ей опасение и она не хочет разлучаться с ним на длительный срок. Тщетно сам Шанто уговаривал Полину, чтобы она провела там несколько дней. Разве он так болен? Напротив, он был очень возбужден мыслями об этой свадьбе, о трапезах, на которых не будет присутствовать, и втайне обдумывал, как бы выпросить у Вероники запретное блюдо, например, куропаточку, начиненную трюфелями, хотя это неизбежно повлечет за собой приступ подагры. Невзирая на все, Полина заявила, что вернется к вечеру; она рассчитывала также воспользоваться этим и на свободе уложить свой чемодан, чтобы на другой же день уехать.

Моросил мелкий дождик, пробило полночь, когда старый рыдван Маливуара вечером после свадьбы привез Полину домой. На голубое шелковое платье была накинута лишь легкая шаль, девушка продрогла и была очень бледна, хотя руки у нее горели. На кухне она увидела Веронику, которая в ожидании ее дремала, уронив голову на стол. Ослепленная ярким пламенем свечи, Полина зажмурила свои черные глаза, словно впитавшие ночной мрак: всю дорогу от Арроманша до Бонвиля она не мигая смотрела в темноту. Ей удалось вытянуть только несколько бессвязных фраз у сонной кухарки: г-н Шанто вел себя не очень разумно, теперь он заснул, никто не приходил. Полина взяла свечу и стала подниматься наверх, вся похолодев, охваченная смертельным отчаянием, угнетенная мраком и тишиной опустевшего дома.

Полина торопливо дошла до третьего этажа, чтобы поскорее запереться у себя, но вдруг в невольном, бессознательном порыве отворила дверь в комнату Лазара. Она подняла свечу, чтобы лучше видеть, словно комната была полна дыму. Нет, ничего не изменилось, все на своем месте; и все же у нее было ощущение катастрофы, крушения, какой-то затаенный страх, точно в комнате покойника. Медленным шагом она подошла к столу, взглянула на чернильницу, на ручку, на начатую страницу. Потом вышла в коридор. Все кончено, дверь захлопнулась, а за ней осталась гулкая тишина комнаты.

Когда Полина очутилась у себя, ее тоже ждало ощущение чего-то незнакомого. Неужели это ее комната с голубыми розами на обоях и узкой железной кроватью, задрапированной муслиновым пологом? Ведь она прожила здесь столько лет! Не выпуская из рук свечи, она, обычно такая смелая, осмотрела все уголки, раздвинула полог, заглянула под кровать, под кресла. В каком-то смятении и изумлении Полина останавливалась перед каждой вещью. Никогда она не поверила бы, что этот потолок, на котором ей знакомо каждое пятнышко, может наводить такую тоску; Полина пожалела, что не осталась в Кане: родной дом, полный воспоминаний и такой пустой, такой холодный и мрачный в эту бурную ночь, казался ей еще страшнее. Она и думать не могла о том, чтобы лечь. Полина села и, даже не сняв шляпы, несколько минут оставалась неподвижной, глядя широко раскрытыми глазами на ослеплявшее пламя свечи. Но вдруг удивилась, сама не понимая, зачем она здесь сидит, почему в голове ее такой шум, жужжание, отчего ее мысли путаются? Уже час ночи, пожалуй, ей станет лучше, если она ляжет. Полина начала медленно горячими руками снимать с себя одежду.

Но даже в эту минуту крушения всей жизни привычка к порядку заговорила в девушке. Бережно убрав в комод шляпу, она с беспокойством осмотрела туфли, опасаясь, не испачкались ли они. Повесив платье на спинку стула, она осталась в одной нижней юбке и рубашке. Вдруг она увидела свою девичью грудь. Постепенно кровь стала приливать к ее лицу, щеки заалели. В смятенном мозгу начали вырисовываться четкие образы. Полина видела тех двоих там, в их спальне, в комнате, которую она хорошо знала, куда только сегодня утром поставила цветы. Молодая уже лежит, он входит, с нежной улыбкой приближается к ней. Рывком Полина спустила юбку и рубашку; теперь, совершенно обнаженная, она рассматривала себя. Стало быть, не для нее уготована эта жатва любви? Вероятно, у нее никогда не будет свадьбы. Взгляд скользнул по груди, упругой, как набухшая почка, к широким бедрам, к животу, где таится могучая сила материнства. Но ведь она созрела, она видит, что жизнь бьет ключом из каждого мускула и расцветает в интимных уголках тела в виде завитков черного руна. Она вдыхала свой аромат, аромат женщины, напоминавший раскрывшиеся чашечки цветка, ожидающего оплодотворения. Но не себя, а другую она ясно видела там, в глубине Комнаты, другая замерла в объятиях супруга, которого Полина ждала на протяжении долгих лет.

Она нагнулась ниже, увидев, что по ноге, расползаясь струйкой, стекала красная капля крови, вдруг все поняла; казалось, о ее рубашку, соскользнувшую на пол, вытерли окровавленный нож. Вот почему она ощущала такую слабость во всем теле с самого отъезда из Кана! От потрясения, из-за утраты любимого преждевременно открылась эта рана в самом источнике жизни. И при виде этой жизни, которая так бесплодно уходила, отчаяние ее достигло предела. Полина вспомнила, как однажды, впервые увидев кровь утром, она кричала от ужаса. А потом по вечерам забавлялась, словно девчонка, и, прежде чем погасить свечу, наблюдала украдкой, как расцветает и наливается ее тело. Она гордилась, как дурочка, она радовалась тому, что стала женщиной. Ах! горе ей! Красный дождь ее зрелости теперь льется напрасно вместе с горькими слезами оплакивающей себя девственности. Отныне каждый месяц она будет истекать кровью, как спелая гроздь винограда, раздавленная во время сбора, но никогда не станет женщиной, так и проживет бесплодной до старости!

В ней снова вспыхнула ревность при виде картин, которые непрерывно рисовало возбужденное воображение. Она хотела жить, жить полной жизнью, давать жизнь, ведь она так любит эту жизнь! К чему существовать, если некому себя посвятить? Полина видела тех двоих, ей захотелось искромсать свое обнаженное тело, и она стала искать глазами ножницы. Не лучше ли изрезать себе грудь, раздробить эти бедра, распороть живот, чтобы из него вытекла вся кровь до последней капли? Она красивее той белокурой худышки, она сильнее, здоровее, а все-таки он выбрал другую. Никогда она не познает его, никогда он не коснется ее рук, ног, никогда не поцелует ее в губы. Все надо выбросить на помойку, как ненужное тряпье. Возможно ли, они там вместе, вдвоем, а она осталась одна и дрожит в лихорадке в пустом холодном доме!

Полина ничком упала на кровать. Она судорожно обняла подушку обеими руками и стала кусать ее, чтобы заглушить рыдания; она пыталась обуздать взбунтовавшуюся плоть, прижимаясь к матрацу. Сильные судороги пробегали по ее телу с головы до пят. Она сжимала веки, чтобы не видеть, но тщетно: чудовищные картины вырисовывались перед ней во мраке. Что делать? Выколоть себе глаза и все-таки видеть, быть может, видеть всегда?

Минуты шли, и Полина ощущала только, что обречена на вечную муку. Страх заставил ее вскочить. Кто-то здесь есть, ей послышался чей-то смех. Но перед ней была лишь догоравшая свеча, под которой лопнула розетка подсвечника. А вдруг кто-нибудь видел ее? Полина еще ощущала на коже этот щекочущий смех, словно грубую ласку. Неужели это она лежит здесь совсем обнаженная? Ей стало стыдно, она испуганно скрестила руки на груди, чтобы не видеть себя. Быстро накинула ночную рубашку, юркнула под одеяло, натянув его до подбородка, и свернулась в клубочек, дрожа всем телом. Когда свеча погасла, девушка больше не шелохнулась, подавленная и пристыженная.

Полина с утра уложила чемодан, но у нее не хватило духу сообщить об отъезде Шанто. Однако вечером пришлось сказать ему, так как на другой день за ней должен был заехать доктор Казенов и отвезти ее к своей родственнице. Узнав, что Полина покидает его, потрясенный старик поднял свои искалеченные руки, словно желая этим жестом отчаяния удержать ее; он бормотал что-то, он молил. Она никогда не сделает этого, она никогда не покинет его, ведь это равносильно убийству, он, несомненно, умрет без нее. Потом, убедившись, что она мягко настаивает на своем, и угадав причину, он решил признаться, что накануне съел куропатку. Уже началось легкое покалывание в суставах. Повторялась обычная, давнишняя история, он пал в борьбе: поесть или нет? будет он страдать или нет? Он ел, зная, что будет страдать, наслаждаясь и одновременно трепеща от страха. Неужели у нее хватит духу покинуть его в разгар приступа?