Волк среди волков

— И так оно и есть! — упрямо заявляет Вайо.

— А вот и нет! — задорно протестует Пагель. — В этом-то и есть мое открытие! Я уже несколько недель толкусь здесь в Нейлоэ, и все мне нравится, спасибо; но по-настоящему ни к чему тут у меня сердце не лежит. Раньше, бывало, только проснусь, уже радуюсь, без всякой особой причины, просто потому, что существую, а теперь я думаю: эх, опять день впереди, ну, быстро, влезай в штаны, принимайся за работу, может, скорей время пройдет…

— Совсем как я, — говорит Вайо. — Меня тоже ничто уже не радует.

— Общая болезнь, сударыня! Я сейчас вам все по пальцам перечту! Итак, ничто больше не радует, ничто не забавляет, и в теле тоже настоящей бодрости нет…

— Я вам вот что скажу, — заявляет Виолета с важным видом. — Я про это читала. Это у вас просто от воздержания — вы ведь с ней жили по-настоящему.

— Ух ты черт! — удивляется Пагель. — Для вашего возраста, фройляйн, это очень мило!

С минуту он молчит в раздумье. В нем подымаются сомнения: хорошо ли рассказывать такой молоденькой девушке, именно этой молоденькой девушке, о своем открытии? Но затем он успокаивается: будь она такой, как можно предположить по ее словам, она бы такого не сказала! Люди, действительно испорченные, стараются скрыть свою испорченность.

— Нет, — говорит он немного спустя, — в деревне девушек хватает. В том-то и заключается мое открытие, что на каждом углу не стоит другая. Или нет, стоит именно другая. А ищешь все ту же. Счастье может дать только та же. И вы ищете все того же…

Она на минуту задумалась, потом сказала:

— Я сама не знаю, сама не понимаю. Нет мне покоя, все меня куда-то гонит, и вот, как я посмотрела к вам в окно, мне и пришло в голову: все равно, кто ни будь, любой может меня успокоить…

— А я, — сказал Пагель, — понял только сейчас: какая бы девушка мне ни нравилась, я сразу же сравниваю ее с Петером, и тогда мне ясно: из этого ничего не выйдет.

— Понимаете? — спрашивает Вайо, она почти его не слушала. — О таких вещах ведь никого не спросишь! Ни родителей, никого. Я целыми днями про это думаю, а по ночам мне это же снится. Иногда мне кажется, я с ума сойду. Когда папы с мамой дома нет, я пробираюсь к папе в кабинет и роюсь в энциклопедическом словаре. И как почитаешь словарь да редеровскую книгу почитаешь, вот и выходит, будто так оно и есть, и мне так грустно станет. А потом я опять думаю: не может этого быть…

— Конечно, не только тело, — продолжал Пагель. — Это вы придумали. Если бы только тело, любой мужчина любой девушке подходил бы, а тут взглянешь на других, и видишь: нет, не подходят.

— В этом вы правы, — заметила она. — Но, может быть, все же подходит не один, а несколько? Может быть, очень многие? Только не все! Все, конечно, не подходят.

— А я думаю: только одна! — сказал Пагель. — И я ужасно рад, что понял это…

— Господин Пагель… — говорит она робко.

— Да?

— Господин Пагель… мне тогда… ужасно хотелось пойти к вам в комнату.

Он молчит.

Она настаивает:

— Это, конечно, очень грубо, так прямо говорить, но от правды не уйдешь. Мне всем приходится врать, даже Фрицу. Вот и хочется хоть вам сказать правду.

— А потом бы у вас обязательно на сердце кошки скребли, — говорит он осторожно. — И у меня тоже.

— Послушайте, — снова начинает она, — вот сейчас, у окна, вы только потому такой были, что мне всего пятнадцать лет и что тот, кто спутается с пятнадцатилетней, — подлец?

— Нет! — говорит он в смущении. — Об этом я не подумал.

— Вот видите! — торжествует она. — Тогда, значит, и мой лейтенант не подлец.

Она остановилась, они часто останавливались, пока шли деревней. Сейчас двенадцатый час, а в страду об эту пору все уже спят. Она отпустила его руку, он почувствовал, что она хочет что-то сказать.

— Ну? — спрашивает он.

— Пожалуйста, — запинаясь и в то же время с каким-то отчаянным упорством, почти с мольбой просит она, — пожалуйста, вернемся обратно к вам, мне так хочется…

— Нет, нет, — мягко протестует он.

Но она уже обвила руками его шею, она прижимается к нему, смеется и плачет сразу, осыпает его поцелуями, она соблазняет его…

И от этого соблазна все в нем холодеет, он не отталкивает ее, он даже держит ее, не сжимая, в своих объятиях, только чтобы она не упала. Он уже не забывает, что она еще почти ребенок… Рот его холоден, и кровь холодна, он не чувствует, чтобы в нем подымалось пламя…

И вот из темноты вырастает образ другой, не маменькиной дочки, не барышни из хорошей семьи, не наследницы — нет, конечно нет! «Есть что-то другое, — думает он, внезапно потрясенный, сильно потрясенный, взволнованный и захваченный. — Можно ходить по грязи и испытать много дурного и все же не стать грязной и дурной. Она, она, она любила меня, и она была чиста — а я этого не знал!» И ему представляется таким неважным то, что рассказывали ему про болезнь и про панель, — это неправда!

А пока все это мелькает у него в голове, Виолета донимает его поцелуями и ласками.

«Эх, надоело бы уж ей, поскорее перестала бы», — думает он с отвращением. Но она словно одурела, словно голову потеряла от собственной нежности, она тихонько стонет, берет его руку и опять прижимает к своей груди. «Неужели мне придется быть грубым!» — озабоченно думает он.

Тут в темноте раздаются шаги, уж совсем близко… С молниеносной быстротой отскакивает она от него, прижимается к ближайшему забору и стоит там, повернувшись спиной к дороге… Пагель тоже отворачивается…

И господин фон Штудман, вечная нянька, на этот раз нянька невольная, проходит мимо них. Он как будто всматривается в темноту, он даже приподымает шляпу, вежливо говорит:

— Добрый вечер!

Пагель что-то бормочет, а от забора доносится какой-то звук — то ли смех? то ли плач? Шаги замирают.

— Это господин фон Штудман, фройляйн Виолета, — говорит Пагель.

— Да, надо спешить домой, верно, родители сейчас спать пойдут. Господи, если мама заглянет ко мне в комнату! — Она торопится, бежит рядом с ним, у нее вырывается возглас досады: — И все понапрасну! Такой уж неудачный день!

— Я думал, вы были у бабушки с дедушкой? — заметил Пагель чуть насмешливо.

— А, что за глупости! — в ярости кричит она. — Мне вас жаль, если до вас еще не дошло, что мне нужно было!

Пагель не отвечает, и она тоже молчит. Они подходят к вилле. «Слава богу, они еще внизу!» — радуется Вайо. Но как раз когда она это говорит, свет в ротмистровом кабинете гаснет и освещаются пестрые окошечки на лестнице, идущие вверх по косой линии.

— Скорей, по шпалере! Может быть, еще успею! — шепчет Виолета.

Они бегут вокруг дома.

— Нагнитесь, я влезу к вам на закорки! Хоть какой-нибудь прок от вас! со смехом говорит она.

— Всегда рад служить, — вежливо заявляет Пагель. Она уже у него на спине, тянется к карнизу.

«Сильфидой тебя не назовешь», — думает Пагель, замечая, с каким удовольствием она наступает на него всей своей тяжестью. Но вот она уже вскарабкалась выше, он отходит в кусты; шуршат усики глициний, вот уже светлая тень исчезла в темном провале окна.

Пагель видит, как освещаются четыре других окна, он слышит через открытое окно, как жалуется, ругается и хнычет ротмистр.

«Ишь ты как нализался», — удивляется Пагель.

Он отходит от окна, идет к себе во флигель. «Надо написать маме про Петру, — думает он. — Пусть справится, что с ней сталось. А если в течение недели я не получу сведений, поеду в Берлин. Уж я ее разыщу… Вайо — это тяжелый случай… Ну, да бог с ней!»

Лето медленно сменялось осенью, желтые поля ржи опустели, плуг окрасил светлое жнивье в коричневый тон, в деревнях говорили: «Вот мы и убрались!» Крестьяне поплевывали на ладони и косили отаву, а кое-кто уже принимался за картофель!

Да, кое-что было сделано, какая-то работа выполнена. Но вот они открывают газеты — реже вечерком под праздник, когда уже невмоготу работать, а чаще по воскресеньям — и читают. Что же сделано на белом свете? Какая работа выполнена?