Волк среди волков

— Сумасшедший, — причитал ротмистр. Он стоял у окна, прижавшись головой к стеклу. — Предан собственной женой и другом! Взят под опеку! Упрятан!

— Ступайте лучше, — шепнула Эва господину фон Штудману, который во что бы то ни стало хотел урезонить своего друга, все толком объяснить ему. Его просто надо уложить в постель. Утром он сам будет жалеть. Раз уже было так — знаете, та история с господином фон Трухзесом, которая так рассердила отца…

— Я не уеду! — крикнул ротмистр в новом припадке бешенства и ударил по оконному стеклу.

Стекло разбилось.

— Ай, — вскрикнул ротмистр и протянул жене окровавленную руку. — Я порезался. Кровь идет…

Она чуть не рассмеялась при виде его изменившегося жалкого лица.

— Пойдем наверх, Ахим, я перевяжу. Ложись сейчас же в постель. Тебе надо выспаться.

— Кровь идет… — жалобно прошептал он и оперся на ее руку.

Этот человек, трижды раненный во время войны, побледнел при виде кровоточащей царапины не больше двух сантиметров у себя на руке.

Господин фон Штудман действительно счел за лучшее удалиться. Не женщина нуждалась здесь в опоре.

В последнем приступе непреклонной решимости ротмистр метнул ему вслед:

— Я не уеду — ни за что!

Ротмистр фон Праквиц все же уехал, и в этом не было никакого чуда; собственно, это было вполне понятно — он уехал на следующее же утро, и даже в превосходном настроении, и именно к господину тайному советнику Шреку, уехал с тремя ружьями в чехлах и лейкопластырем на правой руке. Утром ротмистр чуть ли не с радостью, при первом же ласковом слове жены, согласился на то, против чего с таким криком — «Сошел с ума! Дом умалишенных!» — протестовал вчера. И не только потому, что был пьян накануне, и не только потому, что не хотел попадаться на глаза другу, перед которым он так распустился. Нет, он совершенно искренно радовался перемене: поездка, охота и никаких денежных забот… Не последнюю роль сыграл также аристократический санаторий, место отдыха знати — барон, а не взопревший тесть.

— Следи, чтобы деньги посылались в срок и столько, чтобы хватало, озабоченно сказал он жене. — Мне не хочется срамиться…

Фрау Эва обещала.

— Я, пожалуй, зайду в Берлине к портному, — задумчиво заметил ротмистр. — Мой охотничий костюм несколько пообносился… Ты не возражаешь, Эва?

Фрау Эва не возражала.

— Постарайтесь со всем здесь справиться. Это ваше желание, чтобы я уехал, не забудь этого! Пожалуйста, чтобы не было жалоб, если что не будет ладиться. Я в поездке не заинтересован. Стрелять кроликов я могу и здесь!

— Со Штудманом проститься не хочешь, Ахим?

— Ну конечно! Если ты считаешь нужным. Дай мне сперва уложиться. И ружья еще надо почистить. Во всяком случае, поклонись ему от меня, если я его не увижу. Он теперь, вероятно, чуть что, будет за советом к твоему папаше обращаться. Он ведь озимых от яровых не отличит! Ну и натворите же вы здесь дел! — Ротмистр весело улыбнулся. — Слушай, если очень туго придется, вызови меня. Я, конечно, сейчас же приеду. Я не злопамятен! Нет, не злопамятен!

Стоя у двери, Виолета подслушала только начало ссоры в отцовском кабинете. Затем, убедившись, что спор продлится еще некоторое время и матери будет не до нее, она тихонько выскользнула из дома через темную кухню. Минутку она помедлила у черного хода, снова обдумывая — решаться или нет? Если мать проведает, что она отправилась ночью не к себе в постель, а из дому, то никакая, даже самая упорная, ложь не поможет, и ее, как обещано, поместят в закрытое учебное заведение для девиц! Кроме того, она отправила Губерта Редера с письмом — если он найдет лейтенанта, если тот получит письмо, то сегодня же ночью Фриц придет к ней под окно, а там у стены шпалера! Как бы его не пропустить, если она уйдет…

Она стояла в раздумье. Все говорило за то, чтобы остаться и подождать. Но августовская ночь была такая теплая, звездная… Воздух, как живое существо, ласково льнул к телу, воздух словно связывал ее с Фрицем, ведь Фриц тоже на улице этой теплой ночью, может быть совсем близко… Она чувствовала, как кровь поет у нее в висках ту сладостную, полную соблазна, манящую песню, которую поет плоть, когда она созрела… нет, пожалуй, лучше пойти; ей сразу сделалось грустно, как только она подумала, что может напрасно прождать его всю ночь…

Светлое пятнышко в самом низу дома, почти на земле, привлекло ее внимание. В том состоянии нерешительности, в каком она сейчас, Вайо рада каждому предлогу, только бы оттянуть решение, и она идет на это пятнышко. Идет совсем тихо и, дойдя до лучика света, опускается на колени и подглядывает. Она видит в подвале освещенную каморку лакея Редера. Но как она ни пригибается, сколько ни глядит: каморка пуста, свет горит зря. «Иначе и быть не может», — думает она. Он ушел с ее письмом. Можно спокойно вернуться к себе в спальню! Если лейтенант сегодня ночью в Нейлоэ, он обязательно придет к ней под окно. Аккуратный Редер поторопился и, уходя, забыл выключить свет.

Виолета уже хочет встать, как вдруг дверь каморки открывается. Смешно и чуть страшновато: она здесь, в темноте, среди ночи, одна, незамеченная, смотрит на маленькую освещенную беззвучную сцену, но также смешна и в то же время чуть страшновата та картина, что предстает перед ней: лакей Губерт Редер, никто другой, тщательно запирает дверь. Но это уже не чинный молодой человек в серой ливрее, а какое-то комическое явление в непомерно длинной белой ночной рубахе с пестрой каймой. А над этим белым ангельским одеянием — равнодушная рыбья физиономия с тусклыми глазами; с сегодняшнего вечера эта физиономия уже не представляется Виолете глупой и нелепой, нет, Виолету охватывает тихий ужас…

Тщательно заперев дверь, лакей Редер идет к шкафу в углу. В руке он держит стакан с зубной щеткой. Он отпирает шкаф и ставит туда стакан со щеткой… Так уж устроен человек! Пережив этим вечером все же необычное ощущение, вероятно нечто такое, что можно бы назвать репетицией убийства, Губерт Редер, как и каждый вечер, надевает ночную рубаху и чистит зубы… Не всегда бывает он убийцей, чаще он самый незначительный, серенький обыватель, тем-то он и опасен! Тигра узнаешь по полосатой шкуре, — убийца, как и все прочие, чистит зубы, его не узнать.

А сейчас Виолете предстоит увидеть нечто еще более необычное…

Но Виолета наблюдает не очень внимательно, она больше не думает о лакее Редере, она соображает…

«Под дверью я подслушивала не больше пяти минут, — соображает она. — И сразу же вышла. На черном ходу простояла не больше трех минут. Губерт должен был еще убрать со стола — это он сделал, пока я прощалась на ночь. Затем — унести посуду. Да он же не мог отлучиться из дому! Раздеться, умыться, почистить зубы… А мое письмо? Мое письмо?»

Мое письмо! — так бы и крикнула она и стукнула в окно и потребовала бы обратно свое письмо. Но только страх взбудоражить весь дом, но только отвращение к длительным дурацким переговорам с изолгавшимся, коварным Редером удерживает ее.

«А, бог с ним, с письмом! — вдруг совсем спокойно подумала она. — Мне оно ни к чему, я и так найду Фрица… Редер, верно, его присвоил. И не для того, чтобы показать родителям, нет, чтобы опять потребовать с меня вознаграждение!»

Она представила себе, как стояла в темноте и ждала его. Она почувствовала руку у себя на сердце, холодную, нечеловеческую руку, и опять она ощутила во рту какой-то привкус страха. «Если я расскажу Фрицу, он убьет его; Фриц за гораздо меньшее чуть не убил Мейера…» Но она чувствует, что не скажет Фрицу, что для Фрица это навсегда останется тайной, будь что будет. Собственно говоря, общая тайна с Редером должна бы пугать ее. Но она ее не пугает. В этой недоброй лакейской руке есть какая-то мрачная притягательная сила, она не понимает какая, но чувствует ее…

Пока все это промелькнуло у нее в голове, а на эти соображения и страхи ушло не больше секунды, лакей Губерт Редер опустился на колени в ногах кровати. Вон он стоит в своей длинной белой ночной рубахе, сложив руки, и, словно ребенок, читает на ночь молитву. Но в его серой недоброй физиономии нет ничего детского. На Виолету, которая видит его всего в нескольких шагах от себя, — вон он стоит на коленях, в подвальной комнате, посреди этой маленькой, только для нее одной освещенной сцены, и молится, словно послушный ребенок, а ведь только что его рука обвивала ее шею; на Виолету, которой приходит в голову, что это он благодарит господа бога за то, что с его соизволения так над ней насмеялся, — на Виолету вдруг нападает отчаянный смех, она не может сдержаться, она вскакивает и бежит в темноту, куда глаза глядят, не думая о людях, которым не следует ее видеть. И о Фрице, которого ей обязательно нужно видеть…