Сатанисты XX века

На пороге этой расселины Матильда внезапно остановилась. Ей снова почудился какой-то неопределенный звук. Неужели невидимые друзья здесь? Смертельная бледность покрыла лицо Матильды при этой мысли. Она пошатнулась и схватилась руками за гранитную стену, повернув лицо в сторону странного звука.

По счастью, Альбин Фоветт истолковал её бледность волнением, и произнёс тихим голосом:

— Вы едва стоите на ногах. Обопритесь на мою руку, сударыня…

Вместо ответа Матильда измерила его негодующим взором и, презрительным жестом оттолкнув протянутую адвокатом руку, проскользнула в коридор, где уже стоял чёрный редактор, нетерпеливо постукивая ногой о гранитный пол.

— Наконец-то, — буркнул он через голову Матильды, обращаясь к адвокату. — Я уже думал, вы объясняетесь в любви прекрасной героине сегодняшнего жертвоприношения.

— Ступайте вперёд, — повелительно произнесла Матильда.

Негр молча пошел впереди Матильды, которая твёрдым шагом следовала за ним по бесконечному коридору.

Путешествие продолжалось довольно долго. Кое-где Матильда видела массивные железные двери. Ей приходилось взбираться по крутым лестницам или неожиданно поворачивать то вправо, то влево. Никто не попадался навстречу. И только усиление глухого рокота, который давно уже слышала пленница, не понимая его причины, доказывало, что коридор поднимался к поверхности.

Внезапно перед Матильдой распахнулась тяжёлая железная дверь. За ней оказалась вторая, дубовая.

Альбин Фоветт трижды постучал в эту дверь, которая без шума отворилась.

— Входите, — проговорил чёрный редактор, грубо вталкивая девушку в эту дверь, сейчас же захлопнувшуюся за ней.

Матильда очутилась в глубокой темноте, но на неё пахнуло мягким благоухающим воздухом. Её ноги, привыкшие к холоду гранита, неожиданно ступили на что-то мягкое, напоминающее бедной девушке давно забытые ковры.

«Где это я?» — подумала Матильда, протягивая руки вперёд и робко шагая в темноте.

В ту же минуту над её головой ярко загорелась электрическая лампа, и Матильда вскрикнула от удивления…

Пленница очутилась в роскошно обставленном будуаре, посреди атласных драпировок, пушистых ковров, громадных зеркал и мягкой мебели.

Так неожиданна и резка была перемена обстановки, что Матильда схватилась за голову.

— Где я? Что это значит? — проговорила она растерянно.

Из-за распахнувшейся атласной портьеры появилась стройная фигурка белокурой девушки в изящном пеньюаре из мягкого белого шёлка и дорогих кружев.

— Господи! Да это дочь маркиза де-Риб, — вскрикнула она, бросаясь к ошеломлённой Матильде.

— Луиза? Вы? Как вы сюда попали? — шатаясь, пролепетала Матильда, узнав любимую камеристку леди Дженнер. — Боже мой, неужели вы сообщница этих злодеев?..

Побледневшее и похудевшее личико хорошенькой немочки выразило испуг и отвращение.

— О, нет, нет! Сохрани меня Боже, — вскрикнула она, заливаясь слезами. — Я здесь пленница. Такая же пленница, как вы, милая барышня.

Спеша и сбиваясь, поминутно перебивая друг друга вопросами, девушки обменялись признаниями, рассказав одна другой всё, что было известно каждой из них.

Из уст Луизы узнала Матильда о том, что несчастный маркиз Бес-сон-де-Риб был убит во время уличных беспорядков рождественского утра. От неё же услышала она, что Лилиана осталась неразысканной, и что все считают её покончившей жизнь самоубийством.

XXIV. Последние беглецы

Расписные окна старинной церкви слабо блестели в тусклой мгле туманной ночи. Полосы разноцветного света тянулись поперёк пустынной улицы, проходящей позади монастырской ограды. За этой оградой роскошный цветник окружал небольшой, красивый храм. Но, увы, от яркой красоты цветов, за которыми заботливо ухаживали сами сестры и маленькие воспитанницы монастырского приюта, не осталось и следа под покровом вулканического пепла. Только цветные одежды святых, изображённых на стеклах высоких и узких церковных окон, нарушали мертвенное однообразие ночной картины.

Из-за плотно запертых дверей храма слышалось тихое пение женского хора. Шла заутреня, которую служат в католических странах для умирающих. Действительно, молящиеся, как и совершающий литургию священник, прониклись надеждою на спасение жизни.

Два дня назад монахини отправили детей в Порт-де-Франс, где существовал другой монастырь того же ордена. Но сами «матери» покидать Сен-Пьер не захотели, несмотря на совет епископа, приславшего духовенству разрешение покинуть город в виду угрожающей ему опасности.

На это разрешение настоятельница ответила просьбой позволить ей и сестрам остаться на своём посту.

Телефонная связь между торговой и административной столицами колонии ещё не была прервана, и потому епископ соблаговолил лично выслушать доводы матери Анжелики.

— Здесь столько беглецов из пригородов. Между ними есть и больные, и раненые, не говоря уже о перепуганных голодных и бесприютных. Есть женщины и дети, требующие ухода и попечения. В такое время кому же и помогать ближним, как не нам, слугам Господа, — с истинно христианским смирением говорила настоятельница, прося, как милости, разрешения оставаться в Сен-Пьере, в близкой погибели которого никто из духовенства уже не сомневался.

Трогательная просьба монахинь была уважена, и в опустелых помещениях приюта нашли убежище, кров и пищу, уход, заботу и утешение несколько сот детей и женщин, больных и раненых. По целым дням без устали работали монахини не только в помещении самого монастыря, но и на площадях и в скверах, где расположены были в повозках, палатках и наскоро сложенных из пальмовых листьев шалашах, а то и просто под открытым небом тысячи беглецов из предместий, уже засыпанных пеплом, уже разрушенных вулканом.

Господь зачтёт этот неустанный труд инокиням, погибшим вместе с Сен-Пьером. Для чистых Христовых невест широко раскрылись двери небесной обители. Ибо велик был их подвиг в последний день осуждённого города.

Утреню служил аббат Лемерсье, приходский храм которого был «занят» городским управлением под госпиталь.

Остаться при этом госпитале аббата Лемерсье не допустили «прогрессивные» врачи из масонов, и сиделки из сатанисток радовались случаю осквернять храм Божий, хотя бы только ругательствами. И так возмутительно было поведение этих «деятелей человеколюбия», что среди раненых и больных, положенных в храме, не раз начинался ропот. Они через силу сползали со своих постелей, предпочитая бежать из госпиталя на улицу, чем выносить святотатственные речи и видеть осквернение алтаря интеллигентными негодяями.

Аббат Лемерсье переселился в маленький домик напротив монастырской церкви, в которой и проводил почти всё своё время.

Это была последняя ещё не закрытая церковь в Сен-Пьере — единственное место, в котором ещё «позволялось» отправлять богослужение. Все остальные церкви были взяты в «реквизицию», под помещение беглецов и… даже их скотины.

Целыми часами поучал и утешал он приходящих разорённых, напуганных и отчаивающихся людей. И так велика была сила пламенного красноречия этого пастыря добра, что даже зачерствелые в неверии и отрицании души смягчались.

Многие из этих вновь обращённых немедленно покидали город по совету аббата Лемерсье. Многим он доставлял средства, нужные для оплаты места на каком-либо судне, уходящем из Сен-Пьера. Но когда уезжающие умоляли его самого присоединиться к ним, 88-летний старец отвечал неизменно:

— Я ещё нужен здесь. Ещё могу быть полезным, а потому остаюсь. Если Господу угодно будет отозвать меня из города, Он пошлёт мне какое-либо указание Своей воли.

Но дни проходили… Наступили последние часы жизни Сен-Пьера. В такие времена часы кажутся неделями, минуты — часами. Бежали из города все, кто мог, ибо верующие уже не сомневались в том, что страшный вулкан является орудием гнева Божия. Число христиан в городе всё уменьшалось, а аббат Лемерсье оставался на своем посту, как верный часовой, ожидающий смены…