Собрание сочинений. том 7.

— Авантюрист какой-нибудь, — объявила г-жа Дюжонкуа. — Я по крайней мере его нигде не встречала.

— Тише, вот он, — шепнула г-жа Шантеро.

Дагне, заметив г-жу Югон с сыновьями, бросился к ней, предлагая провести на место; он смеялся, он расточал ей знаки самою нежного внимания, как будто не без ее помощи он был осчастливлен фортуной.

— Благодарю вас, — произнесла г-жа Югон, усаживаясь у камина. — Это издавна мой любимый уголок.

— Вы его знаете? — осведомилась г-жа Дюжонкуа, когда Дагне отошел.

— Конечно, знаю, прелестный мальчик. Жорж его ужасно любит. О, из самой почтенной семьи!

И добродушная старушка стала защищать жениха против глухой неприязни, которая явно чувствовалась в тоне ее собеседниц. Отца Дагне очень ценил Луи-Филипп, и до самой смерти он занимал должность префекта. Правда, мальчик немножко легкомысленный. Говорят, он окончательно промотался. Так или иначе, у него есть дядя, крупный землевладелец, который должен оставить ему все свое состояние. Но дамы недоверчиво покачивали головой, и г-жа Югон отчасти сдала позиции, главным образом упирая на добропорядочность семейства Дагне. Она очень устала за последнее время, жаловалась на боль в ногах. Вот уже месяц она жила в особняке на улице Ришелье, обремененная множеством дел. В ее обычной доброй материнской улыбке проглядывала грусть.

— Все равно, — решила г-жа Шантеро, — Эстелла могла рассчитывать на лучшую партию.

Проиграли ритурнель. Началась кадриль, нетанцующие отхлынули к стенам, чтобы освободить середину гостиной. Среди темных мужских фраков замелькали, закружились светлые пятна дамских платьев, под ярким светом люстр искрились драгоценные каменья, колыхались белые страусовые перья, и казалось, пышнее расцветают розы и сирень, венчавшие это колышущееся море голов. Становилось душно, резкий аромат шел от легчайшего тюля, от этого хоровода шелков и атласов, откуда выступали, сияя белизной, обнаженные женские плечи, а над ними порхали быстрые звуки кадрили. В открытые двери соседних гостиных виднелась вереница сидевших вдоль стены дам и, под взмахи веера, то появлялась, то скрывалась легкая улыбка, ярко блестели глаза, мило кривились губки. А гости все прибывали, лакей выкрикивал имена входивших, меж тем как кавалеры, стараясь пристроить после кадрили своих дам, вытягивали шеи, отыскивая глазами свободное кресло, не отпуская руки партнерши, чуть смущенной затянувшейся близостью. Особняк постепенно наполнялся, шуршали примятые юбки, кое-где на пути возникал настоящий барьер из кружев, буфиков, бантов, однако привыкшие к этой ослепляющей толчее дамы умели посторониться любезно, покорно, при всех обстоятельствах сохраняя неизменную грацию. А тем временем в глубине сада, под розоватым светом венецианских фонариков, прогуливались парочки, улизнувшие из душных покоев, призрачной тенью скользило по краю лужайки бальное платье, как бы повинуясь мелодии кадрили, которая тут, в отдалении, за деревьями, казалась особенно мягкой.

У буфета Штейнер столкнулся с Фукармоном и Ла Фалуазом, которые пришли выпить шампанского.

— Тоже мне шик! — проговорил Ла Фалуаз, разглядывая пурпурный шатер, натянутый на золоченые столбики. — Пряничный домик, нет, просто ярмарка… Как? Здорово? Именно пряничный домик!..

В последнее время Ла Фалуаз избрал себе новую роль зубоскала, этакого молодого повесы, которому все давным-давно приелось и в чьих глазах никто и ничто не заслуживает серьезного отношения.

— Вот бы подивился бедняга Вандевр, восстань он из гроба, — вздохнул Фукармон. — Помните, как он тут зверски скучал, сидя у камина. Достукался, черт побери!

— Да отстаньте вы с вашим Вандевром. Самый обыкновенный неудачник, — презрительно подхватил Ла Фалуаз. — Вот уж действительно попал пальцем в небо, — подумаешь, удивил, поджарился. Никто о нем больше и не вспоминает. Конечно, помер, погребен, тютю ваш Вандевр! Хватит!

Потом, обменявшись рукопожатием со Штейнером, продолжал:

— А вы знаете, только что приехала Нана… Ах, детки, детки, что это было за умопомрачительное зрелище! Перво-наперво расцеловалась с графиней. А когда к ней подошли молодые, она их благословила и говорит: «Смотри, Поль, если начнешь от жены бегать, я сама за тебя примусь!» Как? Значит, вы ничего не видели? Ну и шик, ну и блеск!

Штейнер и Фукармон слушали его, открыв от изумления рот. Наконец оба расхохотались. А Ла Фалуаз наслаждался собственным остроумием.

— Неужели вы поверили, что так оно и было?.. Хотя, чем черт не шутит, ведь сама Нана устроила этот брак. Она же у них ближайший член семьи.

Мимо как раз прошли братья Югон, и Филипп велел Ла Фалуазу замолчать. Мужчины заговорили о предстоящей свадьбе. Жорж рассердился на Ла Фалуаза, пустившегося в излишние подробности. Верно, что Нана силком навязала графу Мюффа свою бывшую пассию; зато ложь, что Нана только накануне спала с Дагне. Фукармон позволил себе непочтительно пожать плечами. Как будто кто-нибудь может знать, с кем спит Нана! Но Жорж в пылу ссоры бросил: «А я, сударь, знаю!», чем вызвал дружный смех собеседников. Тут такое творится, что сам черт не разберет, как правильно выразился Штейнер.

Мало-помалу в буфет привалила публика. Мужчины уступили место жаждущим и ушли, держась все вместе. Ла Фалуаз дерзко оглядывал дам, словно находился в Мабиле. В конце аллеи орава наткнулась на удивительную картину: г-н Вено о чем-то доверительно беседовал с Дагне; и посыпались незатейливые шутки: старик исповедует Дагне, да нет, дает ему советы насчет первой брачной ночи… Затем все четверо снова встали в дверях гостиной, где задорная полька уносила пару за парой своим вихревым ритмом, расчищая дорогу между двух шпалер нетанцующих мужчин, жавшихся к стенам. Ветерок, врывавшийся из сада, колебал пламя свечей, подымавшееся чуть ли не до самого потолка. И, когда негромко прошелестев шелком в такт музыки, вздувался подол чьей-то юбки, в накаленном люстрами воздухе проносилась струя свежести.

— Да, черт побери, здесь не замерзнешь! — сострил Ла Фалуаз.

После таинственного полумрака сада они растерянно жмурили глаза; и вдруг переглянулись, заметив одинокую фигуру маркиза де Шуар, возвышавшегося над целым строем обнаженных дамских плеч. Его суровое бледное лицо, на котором застыло выражение высокомерия и достоинства, окаймлял венчик поредевших седых кудрей. Возмущенный поведением своего зятя, графа Мюффа, старик открыто порвал с ним всякие отношения, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет. А если он явился сюда сегодня, то лишь уступая просьбам внучки, брак которой он, впрочем, не одобрял, при каждом удобном и неудобном случае разражаясь грозными рацеями против недугов, разъедающих высшие классы, и без того опозоренные причастностью к современному разврату.

— Ах, это конец! — шепнула г-же Шантеро г-жа Дюжонкуа, не покидавшая своего уголка возле камина. — Эта девка совсем околдовала несчастного Мюффа… А помните, какой это был благородный, какой верующий человек!

— Утверждают, что он накануне разорения, — подхватила г-жа Шантеро. — Моему мужу случайно попал в руки вексель… Он теперь открыто переселился в особняк на аллее Вийе. Весь Париж об этом говорит… Бог мой! Я вовсе не собираюсь извинять поведение Сабины; однако согласитесь, он сам дает ей немало поводов для жалоб, и если она швыряет деньги на ветер…

— Если бы только деньги! — перебила ее собеседница. — Словом, оба тянут друг друга в пропасть… Залезли по уши в грязь, милочка.

Но тут их прервал чей-то кроткий голос. Это заговорил г-н Вено. Он только что уселся в глубине за их креслами, как бы желая стушеваться, и, нагнувшись к дамам, шепнул:

— К чему отчаиваться? Господь бог проявляет милость свою, когда нам представляется, что все уже погибло.

Господин Вено с невозмутимым спокойствием наблюдал развал этой семьи, которой некогда руководил. Со времени своего пребывания в Фондете он даже не старался обуздать безумия хозяев, видел, как оно росло, но сознавал, что бессилен справиться с ним. Он смирился со всем: и с бешеной страстью графа к Нана, и с постоянным присутствием Фошри, даже с женитьбой Дагне на Эстелле. Какая все это малость! И он стал более покладистым, держался еще более загадочно, вынашивая в глубине души надежду постепенно прибрать к рукам и молодую чету, и чету живших в разладе супругов Мюффа, прекрасно понимая, что именно великие бесчинства вселяют жажду великого благочестия. Пробьет еще час, исполнится воля господня.