Собрание сочинений. том 7.

— Что случилось? — спросила она. — Уж не болен ли и ты тоже?

— Нет, — с трудом выдавил он.

Нана кинула на него проницательный взгляд. Потом движением руки отослала Зою, которая замешкалась в спальне, переставляя пузырьки. Когда они остались вдвоем, Нана привлекла графа к себе и повторила:

— Да что с тобой, душенька?.. Ведь я вижу, у тебя глаза полны слез… Ну говори же, ты пришел что-то сообщить мне.

— Нет, нет, клянусь, — бормотал граф.

— Но голос его прерывался от горя, он совсем расчувствовался и, очутившись случайно в спальне страдалицы Нана, не выдержал, залился слезами, уткнувшись лицом в одеяло, чтобы заглушить взрыв отчаяния. Нана поняла все. Ясно, Роза Миньон решилась и послала письмо. Бурные рыдания графа сотрясали ее постель, но Нана дала ему выплакаться. Потом спросила по-матерински участливо:

— У тебя, верно, дома неприятности?

Он утвердительно кивнул головой. Нана снова помолчала, потом еле слышно спросила:

— Стало быть, ты все знаешь?

Он снова кивнул головой. И молчание, тяжелое, напряженное молчание, нависло в спальне, свидетельнице страданий. Случилось это накануне. Вернувшись домой с вечера у императрицы, граф получил письмо, адресованное Сабиной своему любовнику. После бессонной, мучительной ночи, в течение которой зрели планы отмщения, он рано утром вышел из дому, боясь уступить искушению и убить жену. Очутившись на улице, он невольно поддался чарам прелестного июньского утра, сразу забыл свои кровавые планы и побрел к Нана, как и всегда в тяжелые минуты жизни. Здесь только он дал волю своему горю, зная, что его утешат, и находя в этом какую-то малодушную радость.

— Ну-ну, успокойся, — начала Нана, вдруг окончательно подобрев. — Я-то уж давным-давно знаю. Но, поверь, я тебе открывать глаза не собиралась. Помнишь, в прошлом году ты начал подозревать. Затем все уладилось, потому что я осмотрительно повела дело. Впрочем, и доказательств у тебя не было… Если нынче доказательство у тебя есть, тебе, конечно, нелегко. Однако нужно взять себя в руки. Такие вещи человека не бесчестят.

Граф утер слезы. Его терзал стыд, хотя он уже давно, незаметно для себя, встал на путь самых интимных признаний, сообщая Нана все, что происходило у них дома. Ей пришлось подбадривать его. Она ведь женщина, она все может выслушать, все понять. Он глухо пробормотал:

— Ты нездорова. К чему тебя еще утомлять!.. Вообще глупо было приходить. Сейчас я уйду.

— Нет, нет, — живо запротестовала Нана. — Оставайся. Возможно, я сумею дать тебе добрый совет. Только не заставляй меня долго говорить, доктор запретил.

Граф поднялся, зашагал по комнате. Тут Нана задала ему вопрос:

— Что ты намереваешься делать?

— Дам этому негодяю пощечину.

Нана скорчила неодобрительную гримаску.

— Ну, знаешь ли, это неостроумно… А с женой?

— Буду добиваться развода, у меня есть доказательство.

— Еще того чище, душенька! Даже глупо… Так и знай, никогда я тебе этого не разрешу.

И слабым голосом, но весьма рассудительно, Нана доказала графу всю бессмысленность скандала, который повлечет за собой дуэль и судебный процесс. Через неделю он станет притчей во языцех; на карту будет поставлена вся его жизнь, спокойствие, высокое положение при дворе, честь семьи, и ради чего? Чтобы на нем оттачивали свое остроумие парижские шутники.

— Ну и пусть, зато я отомщу! — крикнул он.

— Котик ты мой, — произнесла Нана, — когда такая заваруха начинается — тут уж или сразу мстят или никогда не мстят…

Граф остановился, залопотал. Конечно, трусом он не был, но он понимал, что Нана права; чувство внутренней неловкости росло с каждой минутой, какое-то мелкое, позорное чувство, сломившее его волю, ослабившее гневный порыв. А тут еще Нана нанесла ему новый удар с откровенностью человека, решившего действовать начистоту.

— А хочешь знать, душенька, почему ты так расстроился? Потому что ты сам обманываешь жену. А что, нет? Небось не для того ты дома не ночуешь, чтобы библию читать. Думаешь, твоя жена не догадывается? Так в чем же ты ее можешь упрекнуть? Она тебе сразу скажет: я, мол, с тебя пример беру… ну, и заткнет тебе рот… Вот, дружок, почему ты здесь топчешься, а не идешь их обоих убивать.

Мюффа бессильно опустился на стул, сраженный грубой прямолинейностью этих слов. Нана помолчала, отдышалась, потом вполголоса произнесла:

— Ох, совсем сил нет… Помоги мне немножко приподняться, я все время соскальзываю, слишком низко подушку положили.

Когда он помог ей улечься удобнее, она вздохнула, ей сразу стало легче. И снова заговорила о будущем бракоразводном процессе, — то-то будет чудесный спектакль! Представляет ли он себе, как адвокат графини потешит Париж, упомянув о Нана? Все выставят напоказ: ее провал в Варьете, ее особняк, всю ее жизнь. Нет уж, увольте, она и без такой рекламы вполне обойдется. Возможно, какая-нибудь разбитная девка сама бы его подзуживала, чтобы за его счет о ней раззвонили по всему Парижу, но Нана прежде всего печется о его счастье. Она притянула его голову к себе на подушку, обняла за шею и потихоньку шепнула:

— Послушай, котик, ты должен помириться с женой!

Граф возмутился. Ни за что на свете! Сердце его готово было разорваться, такого позора ему не выдержать. А она ласково настаивала на своем.

— Непременно помирись с женой. Разве ты сам не знаешь, не слыхал, как повсюду твердят, что это, дескать, я оторвала тебя от семьи? Худую же славу хочешь ты мне создать, что люди обо мне подумают?.. Только вот что, поклянись, что ты вечно будешь меня любить, а то, когда ты уйдешь к другой…

Ее душили слезы. Граф закрыл ей рот поцелуем, он повторял:

— Ты с ума сошла, это немыслимо!

— Нет, мыслимо, — подхватила Нана. — Так надо… Я уж как-нибудь постараюсь взять себя в руки. В конце концов она твоя законная жена. А это совсем не то, что обманывать меня с какой-нибудь первой попавшейся потаскушкой.

И Нана продолжала увещевать графа, надавала ему кучу наиблагоразумнейших советов. Даже о боге упомянула. Ему казалось, что он слышит г-на Вено, когда сей почтенный старец заклинал графа отойти от греха. Однако Нана отнюдь не предлагала порвать окончательно; она проповедовала взаимные уступки, говорила о том, что можно премило делить свои привязанности между законной супругой и любовницей, рисовала жизнь спокойную, не грозящую никому неприятностями, нечто вроде блаженного сна среди неминуемой житейской грязи. Ровно ничто в их отношениях не изменится, он по-прежнему останется ее самым, самым любимым котиком, только будет приходить пореже и дарить жене те ночи, которые не проводит здесь. Она совсем выбилась из сил и закончила с еле слышным вздохом:

— У меня по крайней мере будет сознание, что я сделала доброе дело… А ты меня еще сильнее полюбишь.

Воцарилось молчание, она лежала, откинувшись, с восковым лицом. Он покорно слушал, нельзя же волновать больную. После долгого молчания она открыла глаза и прошептала:

— А кстати, как деньги? Где ты деньги будешь брать, если поссоришься с женой?.. Лабордет приходил вчера насчет векселя… А я совсем обнищала, буквально надеть нечего.

Потом опустила веки и не пошевелилась, словно умерла. Тень глубокой тревоги прошла по лицу Мюффа. Под тяжестью обрушившегося на него удара он совсем забыл о денежных затруднениях, из которых не знал, как выпутаться. Вопреки клятвенным заверениям, вексель на сто тысяч франков, переписанный вторично, был пущен в обращение, и Лабордет, искусно разыграв отчаяние, свалил всю вину на парикмахера Франсиса, добавив, что никогда больше не свяжется с человеком низкого воспитания. Приходилось платить, ни за что в жизни граф не согласился бы, чтобы опротестовали подписанный им вексель. К тому же, помимо новых требований Нана, и под его собственным кровом все шло кувырком, делались непомерные траты. По возвращении из Фондета в графине неожиданно проснулся вкус к роскоши, страсть к светским развлечениям, что грозило поглотить все их состояние. Уже пошли слухи о ее разорительных прихотях, о том, что она решила поставить дом на широкую ногу, выбросила полмиллиона франков на переделку старинного особняка на улице Миромениль, а также на сногсшибательные наряды, не говоря уже о весьма значительных суммах, которые исчезли, растаяли, а возможно, были просто подарены, причем графиня даже не собиралась давать в них отчет. Дважды Мюффа позволил себе сделать супруге замечание, желая узнать, на что идут деньги; но графиня, улыбаясь, бросила на него такой странный взгляд, что он не решился продолжать расспросы, боясь слишком ясного ответа. Если он согласился принять из рук своей возлюбленной своего будущего зятя Дагне, то лишь потому, что им руководила надежда дать за Эстеллой не более двухсот тысяч франков приданого, а насчет всего прочего он сумеет договориться с молодым человеком, для которого этот брак в любом случае нечаянная удача.