Собрание сочинений. том 7.

Но иные слухи, и весьма серьезные, потихоньку поползли из судейской. Мужчины, побывавшие там, сообщали подробности; голоса становились громче; теперь уже не стесняясь, вслух, рассказывали о чудовищном скандале. Бедняге Вандевру крышка: глупейшим образом, самым дурацким мошенничеством загубил он свой блистательный трюк, поручив Марешалю, тому самому букмекеру с бандитской физиономией, поместить за его счет против Лузиньяна две тысячи луидоров, и лишь ради того, чтобы вернуть жалкую мелочь — тысячу с чем-то, которую граф поставил открыто; и это было уже умопомешательство в предчувствии окончательного краха. Букмекер, которого предупредили, что фаворит не выиграет, реализовал на этой лошади тысяч шестьдесят. Но Лабордет, не получив исчерпывающих и точных инструкций, поставил как раз у него двести луидоров на Нана, которую Марешаль по-прежнему держал в пятидесяти к одному, не подозревая о готовящейся махинации. Упустив сто тысяч франков и потеряв в итоге сорок тысяч, чувствуя, что все рухнуло, Марешаль вдруг прозрел, увидев в весовой после скачек графа, о чем-то шептавшегося с Лабордетом, — и, с яростной злобой обворованного человека, с грубостью вчерашнего кучера, он устроил им на глазах у публики сцену, рассказал о махинации, не выбирая слов, будоража толпу. Говорили, что немедленно собирается жюри скачек.

Нана, которой Филипп и Жорж шепотом сообщили о происшествии, продолжала пить и хохотать, высказывая вслух свои соображения. Что ж, вполне возможно, теперь она кое-что припоминает; и к тому же у ихнего Марешаля бандитская рожа. Однако она все еще сомневалась, как вдруг появился Лабордет. Он был бледен как мертвец.

— Ну что? — осведомилась вполголоса Нана.

— Каюк! — ответил он кратко.

И пожал плечами. Сущее дитя, этот Вандевр! Нана досадливо махнула рукой.

Этим вечером Нана имела в Мабиле потрясающий успех. Когда около десяти часов вечера появилась она, там уже стоял полный содом. Эти классические парижские балы обычно собирали всех молодых гуляк, представителей парижского света, бесчинствовавших грубо и бессмысленно, по-лакейски. Под гирляндами газовых фонариков стояла невероятная толчея; черные фраки, вычурные туалеты декольтированных дам в соседстве со старенькими затрапезными платьишками — все это кружилось, ревело, подхлестываемое пьяной удалью. В тридцати шагах от оркестра не было слышно ударов литавр. Никто не танцевал. Пошлые остроты, неизвестно почему вдруг полюбившиеся публике, передавались из уст в уста. Каждый лез из кожи вон, стараясь развеселить себя и других. Семь каких-то женщин заперли в раздевалке, и они с плачем умоляли выпустить их на свободу. Кто-то нашел луковицу, ее пустили с аукциона и продали за два золотых. Как раз в эту минуту и появилась Нана, в том самом бело-голубом туалете, в котором щеголяла на скачках. Под оглушительные крики «браво!» луковицу вручили ей. Как она ни отбивалась, трое мужчин схватили ее на руки и с триумфом пронесли напролом через весь сад, безжалостно топча газоны, не щадя клумб; и так как дальнейшему шествию помешал оркестр, эстраду взяли приступом, поломали все стулья и пюпитры. По-отечески снисходительная полиция дирижировала погромом.

Только во вторник Нана опомнилась от переживаний, вызванных ее триумфом. Утром она беседовала с мадам Лера, которая пришла сообщить о здоровье Луизэ, — после скачек малыш простудился. Нана, задыхаясь от волнения, пересказала тетке историю, занимавшую весь Париж. Вандевр, которого в вечер скачек исключили из жокей-клуба и клуба «Империаль», на следующий день поджег конюшни и сгорел вместе со своими лошадьми.

— Он мне несколько раз об этом говорил, — твердила Нана. — Чисто сумасшедший!.. Вот набралась-то я страху, когда мне вчера вечером об этом сообщили! Понимаешь, он вполне мог меня укокошить как-нибудь ночью… И почему он не предупредил меня насчет этой кобылы?.. Я могла бы целое состояние выиграть!.. Он сказал Лабордету, что если я буду в курсе дела, то непременно тут же все разболтаю своему парикмахеру и разным мужчинам. Очень красиво с его стороны! Нет, нет, не могу я его жалеть.

Затем, поразмыслив, Нана окончательно рассердилась. Тут вошел Лабордет: он получил деньги по всем пари и принес Нана сорок тысяч франков. Но это лишь усугубило ее досаду, ведь можно было выиграть целый миллион! Лабордет, который делал вид, что вся эта история его не касается, начисто отрекся от Вандевра. Эта знать давным-давно выродилась и обычно кончает самым глупейшим образом.

— Ну нет, не скажи, — прервала Нана, — вовсе это — не по-дурацки — сжечь себя в конюшне. Я, наоборот, считаю, что он умер молодцом. Конечно, я его в этой истории с Марешалем защищать не намерена. Что глупо, то глупо! Подумать только, у Бланш еще хватило наглости во всем обвинить меня! А я ей в ответ: «Я, что ли, велела ему мошенничать?» Верно ведь? Просить денег у мужчин — вовсе не значит посылать их красть. Скажи он мне прямо: «Ничего у меня больше нет», — я бы ему ответила: «Ну и что ж, давай попрощаемся». И все бы на том и кончилось.

— Совершенно верно, — степенно подтвердила тетка. — Если мужчины упрямятся, пусть сами на себя пеняют.

— Ну, а под конец праздничек он устроил шикарный, ничего не скажешь! — подхватила Нана. — Говорят, до того было страшно, что в дрожь бросало. Людей услал, сам заперся в конюшне и керосин захватил! И как пылало-то, страсть! Ты только пойми, штука огромная, вся из дерева, а внутри солома и сено!.. Пламя поднималось высоко, прямо как башня… А самое удивительное — это лошади, не хотелось им ни с того ни с сего жариться. Люди слышали, как они бились, старались выломать двери, по-человечески кричали… Кто там был, до сих пор как очумелый ходит.

Лабордет позволил себе недоверчиво присвистнуть. Никогда он не поверит, что Вандевр погиб. Кое-кто клялся, что видел, как тот вылезал из окошка. Поджег он свои конюшни в состоянии умопомешательства. Только когда начало чересчур сильно припекать, тут он и опамятовался. Человек, который вел себя по-дурацки с женщинами, человек конченый, не мог так храбро принять смерть.

Нана разочарованно слушала его. И нашла в ответ только одну фразу:

— Ах он негодный! Ведь как это могло получиться красиво!

Было уже за полночь, а Нана с графом еще не спали, лежа в широкой постели, задрапированной венецианским кружевом. После трехдневной размолвки Мюффа нынче вечером вернулся к Нана. Сама спальня, казалось, дремала, влажно и жарко дыша благоуханием любви, и в слабом свете лампы расплывчатыми бесцветными пятнами выступала белая полированная мебель, инкрустированная серебром. Спущенный полог окутывал ложе волною мрака. Раздался вздох, потом звук поцелуя нарушил тишину, и Нана, выскользнув из-под одеяла, присела на край постели, свесив на ковер босые ноги. Лица графа, откинувшегося на подушки, не было видно в полумраке.

— Ты веришь в бога, душенька? — спросила вдруг Нана после минутного раздумья, с серьезным, строгим лицом, ибо, как только разжались объятия любовника, ее вдруг охватил суеверный ужас.

С самого утра Нана жаловалась на недомогание, твердила, что в голову ей лезут разные идиотские, по ее выражению, мысли о смерти, об адских муках. Порой случались такие ночи, когда на нее нападал детский страх, терзали наяву кошмары, полные бредовых видений. Она снова заговорила:

— Как по-твоему, попаду я в рай или нет?

По телу ее прошел трепет, а граф, удивленный этими странными вопросами, заданными в подобную минуту, почувствовал, что в его душе верующего католика пробуждаются угрызения совести. Но тут Нана, громко всхлипывая, упала ему на грудь, она судорожно цеплялась за графа, рубашка скользнула с ее плеча, волосы рассыпались.

— Я боюсь смерти… Боюсь смерти…

Нечеловеческими усилиями он вырвался из ее рук. Он сам боялся поддаться внезапному приступу безумия, жертвой которого стала эта женщина, прильнувшая к нему всем телом, боялся ее прилипчивого ужаса перед неведомым; и он старался ее образумить: она вполне здорова, просто ей следует вести себя благоразумнее, дабы заслужить отпущение грехов. Но Нана упрямо качала головой; конечно, худого она никому не делает, даже носит медальончик с изображением божьей матери, никогда с ним не расстается, и в доказательство показала графу медальончик, висевший на красном шнурочке между грудей; только всем женщинам, у которых нет мужа, а с мужчинами они водятся, не миновать ада, так уж от века заведено. В ее памяти всплывали обрывки катехизиса… Ох, если бы знать наверняка! Но в том-то и беда, что никто ничего не знает, — поди-ка получи с того света весточку; а может быть, попы врут, тогда просто глупо себя в чем-либо ограничивать. Однако при этих словах Нана набожно поцеловала образок, весь теплый от соприкосновения с ее кожей, как бы надеясь заклясть себя против смерти, одна мысль о которой наполняла ее леденящим ужасом.