Отчий дом. Семейная хроника

— Я по своим взглядам много левее, но что поделаешь? Без конституции даже и в республику не перескочишь, а не то, что в социализм!..

Обоим неловко, и оба пользуются случаем, чтобы улизнуть друг от друга.

Так вот в особняке князей Долгоруких происходило заседание.

Была полночь. Высокий колонный зал освещался стеариновыми свечами и тонул во мраке. Только кончили формулировку устава партии, как в момент общего усталого затишья кто-то истерическим голосом закричал:

— Сло́ва!

Председатель сердито зазвонил, чтобы остановить нарушителя порядка, но тот вскочил на стул, замахал руками и, заглушая звонок и ворчание публики, еще громче прокричал, задыхаясь от волнения:

— Я из редакции «Русских ведомостей»! Сейчас нами получена телеграмма из Петербурга! Вышел Высочайший манифест! Все свободы: совести, печати, собраний, полная неприкосновенность личности, земельная и рабочая реформа… Словом — поздравляю вас, господа, с конституцией!

Собрание несколько мгновений пребывало как бы в столбняке. Потом раздались торжествующие клики, мужские и женские, рукоплескания. Словом, потрясающий момент победной радости!

Принесли из редакции текст манифеста. Наступила гробовая тишина, и председатель начал чтение манифеста. Да, все верно: «Незыблемые основы всех свобод» и прочее.

Теперь уже не было никаких сомнений, и сам председатель поздравил присутствующих с конституцией. Загремело оглушительное «ура». Многие напоминали от радости буйнопомешанных.

Бывший друг юности подскочил к Кудышеву, и они обнялись и крепко расцеловались.

— Идем, брат, идем! Душно что-то стало…

Они вышли на улицу и заговорили на «ты».

Была поздняя осень. Ночь была тихая и ясная.

Слегка морозило, и тонкий ледок на лужах потрескивал под ногами на панели. Небо было все в звездах, и чудилось, что это не осенняя, а весенняя ночь под Светлый Христов праздник. Тревожная суматоха пряталась в домах. В окнах загорались огни. На улицах начали появляться торопливые пешеходы и застучали колесами пролетки и коваными ногами рысаки. Показались люди стаями.

— Куда мы?

— А помнишь нашего друга Клеменца [620]? Он сейчас в Москве. К нему!

Подходили к памятнику Пушкину. Здесь сбилась толпа. Взлохмаченный оратор прилепился к Пушкину и кричал, махая своей шляпой:

— Мы не продадим товарищей за эту конституцию! Только в борьбе обретем мы право свое! Да здравствует вооруженное восстание!

— На какой черт теперь восстание? — произнес Павел Николаевич.

— А это, видишь ли, директива из Швейцарии от Ленина, — пояснил спутник.

Пришли и разбудили старика Клеменца. Поздравили — не верит!

Но с улицы доносился шум потянувшихся демонстраций: одни пели «Мы жертвою пали в борьбе роковой» [621] и шли с красными флагами. Другие шли с портретом государя и пели «Боже, царя храни!».

Поверил, наконец, и старый революционер Клеменц. Достал где-то вина, и они упивались и радостью, и вином.

А потом старик Клеменц заплакал:

— Эх, кабы воскресли все повешенные, все расстрелянные, сгноенные в каторгах, в тюрьмах, в ссылках!.. — шептал он сквозь всхлипывания и потом декламировал революционного поэта Якубовича [622]:

Что ж? Павел Николаевич имеет право слиться теперь и в радости и в печали с «друзьями слева»: ведь и он приложил свою руку к этой победе, непрестанно воюя с правительством! Вспомнил брата Дмитрия и прослезился.

Так Россия завоевала себе парламентарную конституцию…

Говорят, что новый манифест сочинил Витте, без которого царь никак не мог обойтись, когда требовался умный государственный человек… которого, к ужасу придворных сфер и всей «опоры трона», царь возвел в графское достоинство…

Какой, в самом деле, ужас: бывший «красный жидовский министр» превращен в графа, который вынуждает царя дать собственноручную подпись под смертным приговором самодержавию!

Что царская подпись под манифестом вырвана в подходящую минуту у растерявшегося царя, думала не одна придворная знать. Так утверждала и сама императрица [624]…

А теперь не вернешь этой подписи: что написано пером, того не вырубишь и топором!

Как бы то ни было, а граф Витте оказался тем волшебником, который опрыснул омертвевшую царевну чудесной живой водой, после чего все царство ожило, царевна очнулась от летаргии и колесо жизни вновь завертелось…

Как океан после грозы и бури, Россия не могла прийти в политическое равновесие и успокоиться, чем спешили воспользоваться как революционеры, так и реакционеры. Для тех и других конституция была неприемлема. Для первых нужна была социалистическая республика, а не ограниченная слегка монархия, а для вторых — восстановление старого порядка, при котором они бесконтрольно хозяйничали в стране.

Для обеих сторон успокоение разбушевавшейся стихии политических страстей было невыгодно, и они стремились раздувать огонь страстей. В мутной воде легче ловить рыбу.

Черносотенные организации провокационного характера под флагом «Союза истинно русских людей» [625] усиленно изображали «глас народа — глас Божий», устраивали свои демонстрации с портретом царя, пели «Боже, царя храни», посылали телеграммы государю-императору с мольбами и благословениями твердо поддерживать «исконные начала», на которых издревле стояла Святая Русь, и желали победы над всеми врагами.

Это поддерживало в царе дух сомнения и позднее раскаяние в сделанных уступках, возбуждало мысль о том, как бы исправить сделанную ошибку, и чувство острой враждебности к Витте, сочинившему манифест с «незыблемыми основами». Революционные организации, исполняя приказ Ленина, стремились к «перманентной революции вплоть до вооруженного восстания» [626], устраивали демонстрации с красными флагами и митинги с соответствующими резолюциями.

Это помогало врагам нового порядка запугивать растерянного царя, а кстати развязывало им руки в толковании манифеста и бесцеремонном отношении ко всем его «незыблемым основам»…

Сделавшийся диктатором генерал Трепов издал приказ: «Патронов не жалеть!» [627]

Только три дня русский человек побыл свободным гражданином, и все «незыблемые основы» полетели кувырком. Снова началось старое: разгоны, нагайки казацкие, расстрелы и… никакой неприкосновенности личности!

И волшебник, граф Витте, стал казаться только ловким фокусником, который сперва сделал фокус, приведший всех зрителей в шумное восхищение и заставивший их поверить в чудеса, а потом объяснил, как просто эти чудеса делаются, и зрители почувствовали не только разочарование, но и горькую обиду: точно назвал всех зрителей «дураками»…

Россия очутилась в заколдованном кругу дьявола: все, что происходило и что делалось после манифеста, — лило воду на мельницу революционеров: теперь они могли убедительно кричать:

— Не верьте царю и правительству! Не верьте манифесту! Не верьте никаким обещаниям буржуазии! Только в борьбе обретем мы право свое [628]! Да здравствует вооруженное восстание!

Если генерал Трепов приказал «не жалеть патронов», то другой генерал от революции, Ленин, решил не жалеть рабочих и на крови их сделать первый опыт социальной революции, избрав для этого Москву…