Отчий дом. Семейная хроника

— Сколько у нас войск против Японии послано? — спросил Савва Тимофеич.

— Это государственная тайна, не подлежащая оглашению!

— Ну, хотя приблизительно. Тысяч пятьсот будет?

— А зачем вам это знать?

— На своей фабрике для солдат одеяла приготовляю. Так мне надо знать, сколько потребуется для всей армии.

— Поставку взяли?

— Пожертвование хочу сделать.

— Похвально. Во всяком случае — не меньше пятисот тысяч…

И вот Савва Тимофеич изготовил 500 000 одеял для солдат по особому специальному рисунку, с гербом, из какого-то особенного материала. Всю эту партию он передал в «Красный Крест», в котором председательствовала супруга князя, сестра царицы Елизавета Федоровна [640]. Вся эта партия одеял по документам числилась отправленной в действующую армию. Ну, хорошо! Проходит так с месяц или побольше, и вдруг Савва Тимофеич видит… в оконной выставке одного магазина свое одеяло. Что за история? В продаже этих одеял не должно было появиться: фабрика выпустила их только для фронта. Зашел Савва Тимофеич в магазин:

— Много ли у вас таких одеял?

— А сколько вам потребуется?

— Мне бы так штук пятьдесят.

— Сейчас имеем только 25, но к завтрему достанем, сколько угодно!

Купил Савва Тимофеич эти 25 одеял. А приказчик увидал и спросил:

— Почем брали, Савва Тимофеич, свои одеяла? — сказал. — А на Сухаревке можно их купить много дешевле. Я вот одно купил.

Вот тебе и «Красный Крест»! Обокрали солдатика, да в продажу пустили пожертвование-то…

Савва Тимофеич к телефону:

— Дайте Кремлевский дворец!

— Кто звонит?

— Савва Морозов.

— Что угодно?

— Желаю видеть Его Высочество, князя Сергея Александровича, по важному государственному делу! Когда может принять?

Князь полагал, что Морозов, желая загладить свои либеральные грешки, снова щедрое пожертвование сделает во спасение души. Принял Савву Тимофеича поласковее уже, а тот возьми да и заяви при адъютанте:

— Осмеливаюсь доложить, что в вашем «Красном Кресте» воры сидят!

Великий князь сразу в бешенство пришел. Оскорбление и супруге, и ему, ибо учреждение сие состоит под их опекой и покровительством. Савва Тимофеич объяснить хочет, а князь кричит, стучит по столу кулаком:

— Хам! Как ты смеешь? Я тебя в тюрьме сгною!

— Это за что же, Ваше Высочество? Вы воров своих туда сажайте, а не нас — жертвователей…

— Молчать, хам! Арестовать!

— Я к вашим услугам, Ваше Высочество, но разрешите мне сперва по телефону на фабрики распоряжение дать! У меня больше пяти тысяч рабочих. Без моего распоряжения им завтра уплаты не произведут… И другие деловые распоряжения надо сделать!

— Говори по телефону!

Ну вот! Вызвал Савва Тимофеич к телефону своего управляющего и приказывает:

— Завтра фабрики остановить и всех рабочих рассчитать! Я прекращаю дело.

Князь отдернул Савву Тимофеича от телефона:

— Не имеешь права делать этого! Ты вздумал у меня революцию разводить?! Ах ты сукин сын! Я тебе морду набью! Вон из России!

— Если Вашему Высочеству нравится такое занятие, бейте!

Князь вдруг ослабел от гнева. Сел в кресло.

— Убирайся вон! Немедленно, завтра же, вон из России! Таких нам не надо!

Приказал адъютанту взять с Саввы подписку о выезде в течение трех суток из России и отпустил…

Савва фабрик своих не остановил. Он перевел в Италию несколько миллионов и уехал за границу…

В результате сего происшествия мы имеем пожертвование на борьбу с самодержавием в размере миллиона рублей!

Жил-был именитый купец, который помог Художественному театру на ноги стать и меценатом всяких искусств числился, и вдруг великий князь его меценатом революции сделал!

Хохот и гром рукоплесканий.

А Горький еще больше развеселил публику:

— Хорошие примеры заразительны: нашлись и еще именитые московские купцы, которые о революции ходатайствуют: Четвериков, вдова купца Терещенко [641], на которой следовало бы в благодарность кому-нибудь из товарищей жениться. Нет ли, товарищи, желающих? По-моему, так и в принудительном порядке можно бы…

После этого торжественного заседания начались тайные совещания на даче Вронч-Вруевича. Здесь временно утвердился главный штаб избранных, и начали вырабатывать план вооруженного восстания в Москве.

В декабре начались в Москве забастовки, быстро перешедшие в открытое вооруженное восстание [642]. Улицы в фабричных районах покрылись баррикадами, и начались бои. Пресня превратилась в укрепленный плацдарм ленинской армии, а Прохоровская фабрика — в штаб ее [643]. Загремели пушки, затрещали пулеметы и защелкали винтовки и револьверы. По городу бродили партизанские тройки и, строя засады, «ссаживали» пулями скакавших по городу жандармов. Весь город жил в трепете… По ночам над городом зловеще трепыхали пожары.

Расчеты большевиков на поддержку со стороны гарнизона не оправдались. Планы захватить арсеналы с оружием и пушки провалились.

Уже на третий день было ясно, что восстание обречено на провал. Хотя ленинская армия и проявляла геройство, но это было геройство отчаяния. Около недели брошенные на убой рабочие сопротивлялись и умирали ради жестокого и бессмысленного опыта гражданской войны, такой же никому не нужной, какой была японская авантюра. Усмиряли жестоко и беспощадно, громили из пушек дома, фабрики, склады. Прохоровскую мануфактуру, в которой укрылась, как в последней крепости, горсточка смельчаков, превратили в развалины.

Остряки называли этот разгром ленинской армии «нашей первой победой после Мукдена».

Максим Горький первым бежал за границу, в прекрасную Италию, и поселился на острове Капри [644]. Там же очутились и все будущие знаменитости большевизма с Лениным во главе.

Савва Тимофеевич Морозов застрелился.

Эта победа на внутреннем фронте, понизив революционный пафос рабочих и вообще всей революции, сильно подняла бодрость духа в царе, правительстве и в придворных сферах, а с другой стороны, испугала еще более тех, кто стоял за союз с революционерами, называя их «друзьями слева»…

Вооруженное восстание кончилось, и началась расправа карательных экспедиций, которые не утруждали себя разбором правых и виноватых…

Так печально кончился первый опыт социальной революции большевиков.

После Нового года Павел Николаевич получил из Москвы письмо от Наташи. Она писала, что Петр убит во время восстания: он командовал эскадроном и при взятии одной из баррикад был тяжело ранен и на другой день скончался, не приходя в сознание.

Павел Николаевич все-таки всплакнул потихоньку: когда-то любимый сын!

От Леночки он скрыл это письмо, но сам частенько его перечитывал и впадал в печальные размышления:

— Брат Митя погиб на одной стороне, родной сын — на другой… Что-то жизнь готовит для последнего в роде Кудышевых, для Женьки?

Павлу же Николаевичу жизнь не давала опомниться: приближались выборы в Первую Государственную думу [645], куда он тайно мечтал пройти… Некогда горевать и даже некогда отдыхать.

Как бы то ни было, а парламент завоеван. Пусть это парламент ублюдочный, но…

— Но мы еще повоюем!

Если обе столицы и крупные центры пережили хотя и сильно укороченный «медовый месяц» конституции, то необъятная провинция не испытала и этой мимолетной радости. Там конституция началась прямо с крутых расправ над «незыблемыми основами» дарованных царем свобод…

Конечно, в глухих местах провинции у жителей среднего просвещения получилось очень превратное суждение о благах конституции. Так было, например, в Алатыре:

— Черт с ней, с этой проклятой конституцией! Чтоб ей лопнуть, окаянной! — кричали на всех перекрестках улиц после скандала с надзирателем, окончившегося убийством ни в чем не повинного мальчика.