Демократы

«Решение» о возможном наказании могло бы быть «обжаловано». «По этой причине пока действует § 34 уложения о наказаниях…»

Он позвонил Сакулику, чтобы тот прислал Маргиту. Написав красным карандашом «срочно» и отдавая ей бумагу, Бригантик бросил:

— Срочно!

Потом, прижав палец к губам, добавил:

— Припишите там «совершенно секретно». Или лучше я сам. Дайте-ка.

Он написал «совершенно секретно» и два раза подчеркнул.

— Жду расписку! — крикнул Бригантик вслед Маргите.

Между тем Ландик разрушал вавилонскую башню дел и протоколов, выросшую у него на столе, пока он ходил на допрос.

Мысли, вереницей проносившиеся в голове, отвлекали его, и он работал с более или менее длительными перерывами. Чем меньше становилась башня папок, тем большее смятение охватывало его, тем медленнее и бессознательнее шла работа.

Сначала Ландик задумался над вопросом, почему люди стыдятся своего «низкого» происхождения. Попробуй скажи какому-нибудь пану, что его отец возил на поле навоз и окучивал картошку, — он смертельно оскорбится, словно каждый родился под балдахином, во фраке, белых перчатках, с крестами и в орденах. Но ведь и те, у кого сейчас в фамильной короне одиннадцать веточек, а в гербе пять турецких голов с десятью окровавленными мечами, у кого сейчас медали под подбородком, на груди, на животе и даже выглядывают из-под пиджака и жилетки, даже те — стоит лишь поглубже копнуть прошлое, вспомнить деда, прадеда и прапрадеда, — вышли из навоза и картошки. Все мы выходцы из крестьян, рабочих, слуг. Так что злиться этому барану не на что.

Что из того, что Ландик сказал шефу правду в глаза? И все-таки он пересолил. Правда глаза колет! Он не должен был так поступать. На то и существует в обществе ложь, то есть вежливость, чтобы жизнь была сносной. Начни все говорить правду в глаза, дракам и судам конца не будет… Правда омерзительна или сами люди? Ах, люди… Работать на табачной фабрике — не стыдно, так же, как нет ничего стыдного в том, что Гана — кухарка. Матильда была красива, как и Гана, вот начальник и женился на ней. Теперь она — жена окружного начальника. При чем тут «кухонные манеры»!

«Он волочится за прислугой!» Точно так же, как шеф когда-то волочился за своей Матильдой…

«Я — «анархист» и «большевик», зато он — окружной начальник… А должны ли мы говорить правду?.. Какие мы все-таки тряпки! Всегда стараемся вытереть грязь и пыль, чтобы кругом все сверкало и блестело… Старый осел…»

Ландик ругался и разрушал свою башню дел до вечера, только ненадолго вышел пообедать. Он придумывал афоризмы, старые, как мир; впрочем, ему они казались новыми. Он принимался всячески успокаивать себя, но безуспешно. В конце концов он решил, что дома, на диване заново все проанализирует и сделает выводы.

Выходя из управления, на полутемной лестнице он встретил жену начальника. Разговорчивая, любезная, красивая, она обычно останавливалась, здоровалась, подавала руку и оживленно беседовала с ним пять — десять минут. А сейчас, когда он поздоровался, она сделала вид, что не заметила его. Словно он обратился к слепой и глухонемой. Она прошла мимо, нахмурившись, опустив свой большой нос с горбинкой; глаза ее блуждали по лестнице.

«Значит, старый вол уже успел ей рассказать, — подумал Ландик. — Она сердится на меня… Ну и баран, осел, вол… Сказать бы ему все, что я думаю! Нет, правду говорить нельзя!..»

На улице уже сгустились сумерки. Было душно. Дул ветер, но он был теплый, не освежал.

На деревьях шелестела листва. Ветер, подняв мусор, гнал по площади тучи пыли. По небу, сбиваясь в кучу, неслись облака. Горизонт постепенно затянулся седой пеленой. Начинался затяжной летний дождь, без грозы, без молний. Обычно такой дождь льет и льет, и не проясняется ни на мгновение. Все — в ожидании, что золото будет падать с неба. Что после такого дождя в полях и садах все сразу радостно зазеленеет и поднимется.

У Ландика было такое чувство, словно он что-то потерял. Потерял свое чистое и ясное небо. Его голова, как и небо, уже несколько дней затягивалась облачками грустных мыслей, а теперь, после встречи с женой начальника, облака превратились в седую тучу, из которой беспрестанно будет лить дождь. Сделается неприятно, сыро, грязно. Женщины умеют прощать большие проступки, убийства, кражи, измену народу, но никогда не простят тебе, если ты хоть одним непочтительным словом заденешь их тщеславие. Допустим, начальник простит его, но оскорбленная барыня все равно взбаламутит воду. Чем бы ее задобрить?

Дома, на диване, Ландик не только не успокоился, но наоборот, его охватила еще большая тревога. Где-то в извилинах мозга возник образ матери. Так уж бывает: в самые грустные и безрадостные минуты вспоминается мать; как всегда, она спешит тебе на помощь. И человеку становится еще грустней от мысли, что и на склоне лет она переживает из-за него не меньше огорчений, чем в молодости.

За матерью неслышно появился давно умерший отец. Он был адвокатом в маленьком городке. У него было прекрасное имение, он лишился его. «Из-за выборов», — говорила сестра.

— Ты должен выставить свою кандидатуру, Яничко, — уговаривали его руководители партии. — Дай денег — народ вернет все.

И он давал. Сначала свои, потом, когда свои кончились, — чужие, взятые в долг. Скоро долгов стало больше, чем своих денег. Народ отца не выбрал и денег не вернул. Пан адвокат тоже не возвращал долгов. Росли проценты. А когда их стало столько, что он при всем желании не смог бы заплатить, банковские патриоты, агитировавшие его во время выборов, сказали:

— Плати, Яничко!

Потом стали делать предупреждения:

— Ваши векселя подлежат оплате, пан адвокат, извольте привести свои дела в порядок.

Наконец, пригрозили:

— Пан адвокат, если вы в течение восьми дней не заплатите, мы подадим на вас в суд.

Дальше пошли песенки в том же духе, только припев становился все более и более разбойничьим:

— Если вы не заплатите, ваше имущество будет описано.

Но «Яничко», «пан адвокат» или просто «адвокат» не мог заплатить. Он был уже стар и болен. И контора его тоже пришла в упадок: адвокатская контора стареет с адвокатом. Нужны были молодые силы. Нашелся молодой адвокат, родственник Ферко Миглец. С его появлением замершая было контора ожила, но в доме Ландиков сразу воцарилась нужда.

Ландик помнит, как мать посылала его к молодому адвокату за кроной на уксус, муку, изюм. Ему не забыть, как Миглец с недовольным видом совал руку в карман и ворчал:

— Опять крону!

Не забыть Ландику и последней поездки на сенокос. Все уже сидели на возу, когда во двор вышел отец. Раньше он всегда ездил с ними, а в этот раз остался дома. Отец был в черном, забрызганном грязью пальто, без шапки. Ветер трепал его редкие волосы. Он стоял во дворе — согбенный, печальный, и, слабо улыбаясь, махал им рукой. Мальчику стало очень жалко отца. Он подумал: «Тот ли это отец, что перебрасывал с нами камни через крыши, разводил в горах костры и прыгал через них вместе с нами, мальчишками?» До лугов они тогда не доехали. Остановились у дяди. Дядя был чем-то озабочен, тетя — в слезах. Секретные разговоры, шушуканье, а потом рыдания. Плакали все женщины, мать больше всех. Случилось что-то страшное. Мальчик понял: лес, поля — все, что было у отца, продано. Им нечего делать на лугах.

— Все, все у нас отнимут! — причитала мать.

— И Фукса с Кешелем? — спросил мальчик. Мать кивнула головой.

— И экипаж?

— Его в первую очередь.

— И ослика Мишку?

У матери еще обильнее полились слезы.

Он больше не спрашивал. Он понял все, догадался, почему отец не поехал с ними.

Потом — болезнь отца, долгая, непонятная, неизлечимая. Отец лежал, худел и худел. Он не мог выполнять обязанности даже ревизора филиалов какого-то банка, хотя это время от времени давало несколько крон для дома. Уволили его и оттуда. На место отца пролез другой — молодой, здоровый. Отец умирал, когда молодой адвокат Миглец — прививка к дереву ландиковской конторы — перенес контору в другой дом и отделился. Он уже не обязан был давать даже крону на уксус.