Демократы

Ландик не испытывал зависти, но его оскорбляло, что начальник не замечает его, заставляет ждать и даже не предложит сесть. Начальник — советник, а он только комиссар! Всего на две ступеньки выше по служебной лестнице, а смотри, как надулся. Ради авторитета, надо подчеркнуть разницу… Матько не здоровается, этот не отвечает на приветствия… А у меня там вавилонская башня бумаг ждет… Забыл он обо мне, что ли?

— Вы меня вызывали, пан начальник? — спросил Ландик еще раз, но шеф, не моргнув глазом, оборвал его:

— Да. Подождите.

Ландик хотел было напомнить, что у него стоит работа и делать ее должен не начальник, а он, Ландик. За время, пока начальник обдумывает, каким карандашом отметить идиотский спектакль в театре, он может провернуть целое дело. И в педантизме надо быть последовательным: не терять свое время, но и не красть его у других, быть вежливым и с подчиненными, а не только с членами Национального собрания, не только с политическими деятелями и начальством, с контролерами и ревизорами. Кстати, если уж принимаешь от коллег подарки — всякие письменные приборы, лампы и статуэтки, — не плати им черной неблагодарностью… Ведь взятки и грубость как раз и запрещает эта желтая книжка, потрясая которой, он примется сейчас цитировать параграфы… Почему люди терпеть не могут канцелярий и чиновников? Да только потому, что тут им приходится сталкиваться с угрюмыми, холодными, заносчивыми, грубыми людьми, которые ничего не хотят видеть, чувствовать, слышать; ты для них просто точка в пространстве, кусок прозрачного стекла, недостойный теплой, любезной улыбки. Чиновникам недостает именно этой теплой, мягкой, человеческой улыбки. Вот почему даже на кладбище приятней, чем в канцелярии. Там, по крайней мере, хоть на могильных плитах говорится о любви к ближнему. Лица чиновников — камни без надписей. Страшно…

Пан шеф наконец отложил авторучку и взялся за красный карандаш — записать в календарь дела на воскресенье. «Итак, празднование 15-летней годовщины местного культурного общества «Беседа» и 25-летний юбилей Католического кружка. В 9 часов утра — торжественное богослужение, в 11 — праздничный литературно-музыкальный концерт, на котором надо приветствовать гостей, в 1 час — званый обед, в 8 вечера — торжественный спектакль в театре. Опять надо готовить речь… И опять в воскресенье… Воскресенье у нас самый рабочий день, вопреки закону. Все закрыто, все отдыхают, а ты надрывайся!» — рассуждал про себя пан начальник. Ему даже захотелось пожаловаться Ландику, но он вовремя спохватился: с ним сегодня надо обойтись построже.

Шеф поднял голову, и над столом показалось полное красное лицо, очки в роговой оправе, борода с проседью, глубокая морщина, прорезавшая лоб. Выражение лица такое, будто все вокруг скверно пахнет. Верхняя губа поднята к носу — широкий, крючковатый, он закрывает усы, так что торчат только нафабренные кончики. Кажется, будто они растут из ноздрей.

Начальник сдвинул очки на лоб и строго начал:

— Я не предлагаю вам стул, сидеть буду только я. Вы сейчас правонарушитель. Вас не мучает совесть?

— Нет, она чиста, как горный хрусталь.

— Засиженный мухами.

— Извините!

— Нет, пока рано говорить об извинении. Сначала я допрошу вас, а там будет видно — извинить вас или нет.

«Все-таки он глуп», — подумал Ландик.

Наклонившись над какой-то бумагой, начальник опять водрузил очки на нос и продолжал:

— На вас, пан комиссар, пришла анонимная жалоба. Вышестоящая инстанция прислала ее мне для предварительного расследования дела, мне велено допросить вас и доложить о результатах… Я не поверил бы, если бы не видел все своими глазами… Тогда я подумал, что это какая-то ваша знакомая — интеллигентная дама… Насколько помню, она производит впечатление весьма интеллигентной… А вы, оказывается, ухаживаете за служанками, пристаете к ним на улице, преследуете их, соблазняете, портите будущее, устраиваете скандалы в общественных местах, нападаете на почтенных горожан, угрожаете палкой…

Бригантик читал выдержки из присланной бумаги, подчеркивая что-то синим карандашом, синим, вероятно, потому, что думал про себя: «Погоди-ка, Ландик! Ты у меня посинеешь!»

На Ландика нашел столбняк.

«Толкош!» — пронеслось в голове. Он хотел было запротестовать, но шеф предупреждающе поднял руку.

— Погодите! Сейчас говорю я!

Взяв желтую книжку, лежавшую на столе, он раскрыл ее и прочитал:

— Параграф двадцать четвертый. «Как на службе, так и вне ее служащий обязан соблюдать подобающие для его сословного положения правила приличия, всегда вести себя в соответствии с требованиями дисциплины и избегать всего, что могло бы подорвать уважение и доверие, которого требует его положение».

Он закрыл книжку и, глядя на Ландика, многозначительно повторил:

— Итак, «соблюдать подобающие правила приличия, — подчеркнул он, — и избегать всего, что могло бы подорвать доверие…» А вы волочитесь за служанками, пристаете к ним на улице, угрожаете мяснику Толкошу палкой, хватаете его, толкаете так, что он падает… Вы ходите по кабачкам, пьянствуете с мясниками, деретесь с ними — из-за служанки, которую почтенный горожанин хочет взять в жены, конкурируете с ним, хотите ее соблазнить.

Пораженный, Ландик сначала не мог вымолвить ни слова. Он слушал, но чем дальше, тем легче становилось у него на душе. Неизвестность кончилась. Могли ведь наклеветать еще больше, а это обвинение он легко опровергнет. Неловкость за Гану прошла, лишь мысли о Толкоше вызывали гнев. «Каков подлец!» — возмущался он про себя.

— Что вы на это скажете? — спросил начальник.

— Что скажу? — переспросил Ландик, стараясь выиграть время. — Во-первых, я не «волочусь за служанками». Я провожал только одну кухарку.

— Кухарку Гану Мышикову?

«Значит, ее фамилия Мышикова? — отметил про себя Ландик. — Мышикова, — повторил он несколько раз, чтобы не забыть. — От слова «мышь» вроде бы…»

— Да, — сказал он вслух, — Гану, кухарку. Она служит у директора банка Розвалида. Вы изволили меня видеть с ней, пан начальник.

— Так. Дальше!

— Я провожал эту девушку, не скрою. Но это совсем не означает, что я «волочусь за служанками». «Волочиться за служанками» это, пожалуй, свинство и оскорбление нашего сословия. Но встречаться с одной… Ведь тут могут быть и серьезные намерения. Может, я хочу жениться на ней?

Шеф всплеснул руками.

— Государственный чиновник и служанка! — Он даже вскочил из-за стола. — Это и есть безобразие! Кто вам поверит, что вы ухаживаете за ней потому, что хотите жениться? Вы что, и вправду намерены жениться? — насмешливо спросил он, сняв очки и играя ими. Стоя у стола, начальник испытующе смотрел на Ландика.

— Нет.

— Ну вот видите!..

Шеф снова сел, а Ландик продолжал:

— Я просто хотел продемонстрировать равенство.

— Что?

— Демонстрировать равенство.

— Никаких демонстраций я не потерплю! — не понял начальник.

Ландик объяснил, что речь идет не о демонстрации массы, а о демонстрации одного человека. Шумного шествия с вызывающими требованиями не было, была лишь тихая, незаметная демонстрация одиночки под едва намеченным лозунгом. Он рассказал все, что читатель уже знает: как некий мясник Толкош не решался пройти по улице с кухаркой Ганой Мышиковой только потому, что она — кухарка, а он почетный ремесленник, известный горожанин. Ему-де «гонор» не позволял. Толкош боялся, что всех в городе будет шокировать его расположение к кухарке и его перестанут уважать, не будут покупать у него мясо. А Гана ему нравится, и он охотно женился бы на ней, но «гонор», этот «гонор»…

— Я не стал ему объяснять, что мясников никто никогда не считал почетными гражданами. Это бесполезно: ведь у всех этих мещан тщеславия хоть отбавляй. Ну, ладно, говорю, я сам покажу тебе пример. Я — чиновник, доктор прав, государственный служащий, пройду с твоей Ганой на глазах у всех и буду провожать ее каждый день.

— Вы с ним на «ты»?

— Да.

— Он ваш родственник?