Красная Борода

Молодожены сняли дом в Ямадзаки и зажили счастливой жизнью. Так минул год. Сахати души не чаял в жене и, казалось, с каждым днем сильнее влюблялся в нее.

— А потом в конце февраля случился пожар, — тихим голосом продолжал Сахати. — Он начался в полдень. Я выскочил из мастерской и помчался к дому, но не смог даже близко подойти — горела вся округа от Ямадзаки до моста Асакуса.

Сахати потянулся к чашке и сделал большой глоток.

Словно помешанный, он бегал повсюду, разыскивая О-Наку. Он даже не знал, что в тот день сгорела дотла мастерская, где он работал. Он был уверен, что О-Нака спаслась. Женщина молодая, сильная — она без труда могла выскочить из горящего дома. Сахати бегал от одной толпы погорельцев к другой, звал ее, но все было напрасно. По счастью, район Санъя, где был дом ее родителей, остался невредим, и Сахати отправился туда. Он побывал там лишь однажды после женитьбы, а вообще старался не заходить, поскольку О-Нака этого не желала. Хотя он каждый месяц отправлял родственникам жены деньги, они встретили его холодно. «О-Нака сюда не приходила», — ответил ее отец.

— Они обращались со мной так, будто я насильно увел их дочь, — сказал Сахати и тяжело вздохнул.

Ни жить, ни работать ему было негде: после того, как мастерская сгорела, хозяева уехали в деревню. Сахати поселился у приятеля и уже с полмесяца бродил по пепелищам, заходил в бараки, где временно поселили погорельцев, но О-Наки нигде не было.  Теперь он окончательно поверил, что она сгорела, и совсем пал духом.

— В «Барсучьи норы» я переехал в июле того года, когда потерял О-Наку, — глядя куда-то вдаль, продолжал Сахати. — Друзья помогли мне открыть там мастерскую, я стал работать, сам получал заказы и сам доставлял готовые вещи заказчикам. Бездумно жил, питался в харчевнях, не утруждая себя даже приготовлением пищи.

Приятели советовали ему жениться, но он всякий раз под благовидным предлогом уклонялся от серьезного разговора, предпочитая холостяцкую жизнь.

Так минуло два года. И вот однажды, во время праздника, Сахати нос к носу столкнулся с О-Накой в храме Асакуса. Он увидел ее среди паломников, толпившихся на храмовом дворе. Они мгновенно узнали друг друга. У нее за плечами был младенец.

— Давненько мы не видались, — пробормотал Сахати.

— Да, два года прошло, — ответила О-Нака.

Выбравшись из толпы, они покинули храмовой двор. Заметив харчевню, где готовили соба [15], Сахати пригласил О-Наку, и они поднялись на второй этаж. Других посетителей там не было. О-Нака распеленала младенца и дала ему грудь.

— Твой ребенок? — спросил Сахати.

— Да, его зовут Тайкити.

— Должно быть, ему скоро год?

— Девятый месяц пошел.

Сахати почувствовал, как ему сдавило сердце.

— Казалось, будто мне проткнули грудь долотом и стали быстро его поворачивать, — нахмурившись, пробормотал он. — И знаете: я не испытывал ни ненависти, ни досады... Только жалость! Трогательное чувство жалости охватило меня. Не странно ли? Моя жена родила ребенка от чужого человека и у меня на глазах кормит его грудью... Мне бы ее избить, избить до полусмерти! А я не испытывал ничего, кроме жалости, кроме жалости... Казалось, еще мгновение, и я обниму ее, прижму к своей груди, и мы оба расплачемся.

Нобору вытащил из-за пазухи листик бумаги и промокнул покрывшийся испариной лоб Сахати.

...В тот раз они так и расстались, толком даже не поговорив. Сахати ни о чем не расспрашивал. О-Нака ничего не рассказывала. Принесли соба, но они не притронулись к еде. Сахати помог ей привязать ребенка к спине.

— Ты счастлива? — спросил он.

— Да, — едва слышно прошептала она в ответ.

— Наверное, больше не встретимся.

О-Нака ничего не ответила.

Они расстались сразу, как только вышли из харчевни. Сахати глядел ей вслед. У перекрестка она оглянулась и, поклонившись, завернула за угол.

— После этой встречи я несколько дней не мог работать — все валилось из рук. Давно я не прикладывался к бутылке, а тут запил: напивался — и спал, просыпался, снова пил — и заваливался в постель... Мне казалось, будто половину моего существа О-Нака унесла с собой и она сейчас тоскует вместе с ней. Повторяю: я не испытывал ни злобы, ни досады. И когда перед глазами всплывал ее образ и я вспоминал, как она обернулась на перекрестке и поклонилась, меня охватывала такая жалость к ней, такая тоска, что нечем становилось дышать.

...И вот однажды вечером в «Барсучью нору» пришла О-Нака. Она была без младенца.

Сахати валялся на постели пьяный. О-Нака вошла в комнату, затворила ставни и присела рядом. Уже по тому, как она затворила ставни, он догадался: это О-Нака. Ему было странно, что приход О-Наки нисколько его не удивил, казался само собой разумеющимся.

— Знакомые сказали мне, где ты живешь, вот я и пришла, — шепотом произнесла О-Нака. — Ты прости меня, если можешь.

Сахати напряг все силы, чтобы не застонать. Он поднялся с постели и потянулся к фонарю. Время было позднее, а при закрытых ставнях в комнате стало темно как ночью.

— Не  надо зажигать свет, — попросила О-Нака и расплакалась. — Неужели не простишь?

— Не знаю, не могу в себе разобраться, — с грустью прошептал Сахати. — Но я рад, что ты жива.

— Выслушай меня, пожалуйста.

— Говори, если тебе это не слишком тяжело.

Некоторое время она молчала, стараясь подавить рвущиеся из горла рыдания. Потом, не давая воли чувствам и время от времени шмыгая носом, ровным голосом заговорила.

Оказывается, у нее был друг, за которого она обещала выйти замуж. Он был сыном отцовского приятеля, покинул родительский дом, поселился по соседству и нанялся плотником-поденщиком. Он был того же возраста, что О-Нака, был влюблен в нее с юных лет и часто говорил ей: «Хочу породниться с вашей семьей». Большую часть заработанных денег он отдавал родителям О-Наки. Когда ему исполнился двадцать один год, он попросил у родителей ее руки. Те с радостью согласились.

— Я узнала об этом незадолго до того, как мы с тобой познакомились.

Нельзя сказать, что О-Нака любила этого юношу, но он не был ей неприятен. К тому же она испытывала к нему благодарность за помощь, которую он оказывал родителям. Но когда речь зашла о замужестве, О-Нака почему-то не могла воспринять это реально — будто речь шла не о ней, а о ком-то другом. Как раз в эту пору она познакомилась с Сахати и увлеклась им. Она понимала: надо открыться ему, объяснить все как есть и порвать с ним всякие отношения, но в то же время чувствовала, что на это у нее не хватит сил.

— И я ничего не могла с собой поделать, — прошептала О-Нака и снова зарыдала.

В конце концов О-Нака решила соединить свою жизнь с Сахати. Чувство благодарности к тому юноше у нее сохранилось, но она рассчитывала со временем вернуть ему деньги, которые он отдавал родителям. Она переговорила со своим хозяином, сообщила о своем решении родителям. Несмотря на их увещевания, она с удивительным упорством стояла на своем. Теперь Сахати стало ясно, почему хозяин О-Наки с кислой миной встретил его хозяина и по какой причине столь холодно отнеслись к нему родственники О-Наки.

Сахати и О-Нака поженились и почти год жили душа в душу.

— За этот год я поняла, что не зря родилась на свет божий. Когда я оставалась одна, мне нередко приходила в голову мысль, что такое счастье не может длиться вечно и когда-нибудь за него придется расплачиваться.

Когда вспыхнул пожар, О-Нака решила: «Вот она и пришла — расплата!» Спасаясь от пожара, она понимала, сколь глупа эта мысль, но чем больше ее отвергала, тем сильнее она овладевала ею. В пожаре ей виделся знак того, что она за этот год сполна насладилась счастьем, какое дается человеку на целую жизнь. «Итак, ты взяла свое — и хватит», — как бы нашептывал ей некий голос. Сейчас удобный случай: Сахати решит, что она погибла в пожаре. Пришло время поставить точку, пора расплатиться за то неслыханное счастье, каким она наслаждалась! Эти мысли не оставляли О-Наку, когда она бежала, спасаясь от пожара. Внезапно она пришла в себя, остановилась и увидела что стоит у родительского дома в Санъя. Это судьба решила О-Нака.