Красная Борода

— Я бы слова не сказала, не будь вы пьяны, — возразила О-Мацу. — Вот и господин управляющий предупреждал: «Когда Хэйкити пьян, он ничего не соображает».

— Замолчи! — перебил ее Хэйкити. — Я начал пить с девяти лет и вот уже четыре десятка не просыхаю. Не знаю, как на трезвую голову, а вот выпимши я все даже очень прекрасно понимаю. Я не вру — спросите хоть у Красной Бороды... Он подтвердит. Однажды я столько вылакал самогона, что свалился с ног и что-то у меня из горла выскочило. Позвали Красную Бороду. Он осмотрел меня и говорит: «Если у тебя есть столько денег, чтобы доводить себя до белой горячки, ты бы хоть подумал о жене и детях, выделил бы малую толику для них...» А я ему и отвечаю: «Это так тебе со стороны кажется, а ты бы в нутро таких, как я, заглянул!.. Богатые да образованные рассуждают: это, мол, можно, а это нельзя, это вредно, а то на пользу — у них на рассуждения есть деньги и время и голова варит. А мы, темные, так ловко все придумать не умеем. Такие люди, как мы, день и ночь трудимся и даже на еду заработать не можем. В голове только одно: что завтра будем жрать, а послезавтра? Жена, наседка, вынашивает очередного разбойника — вот-вот родит; за жилье не плачено — того и гляди выгонят на улицу. Вот и ломаешь голову: как расплатиться с долгами? И так каждый день, каждый день! Поглядеть со стороны — пьет человек. А ты в нутро посмотри: почему пьет? Да потому, что думает о жене и детях... Ну как тут не запить?!

Сахати застонал, зашевелил губами. Нобору наклонился к нему и едва расслышал: «Мне надо кое-что вам сказать, пусть О-Мацу и Хэй выйдут».

Нобору кивнул и попросил оставить его наедине с больным.

Хэйкити даже не шевельнулся. О-Мацу ушла, сказав, что дома у нее полно дел, а он долго ворчал что-то себе под нос, потом разлегся на полу и уснул.

— Оставьте его, пусть проспится, — пробормотал Сахати. — А вас попрошу подать мне чашку воды.

Нобору взял чашку и хотел было налить кипяток из металлического чайника, стоявшего на хибати, но больной остановил его:

— Дайте сырой — сейчас мне все равно, какую воду пить. — Он печально улыбнулся.

Нобору отправился на кухню, зачерпнул из ведра воды и поднес Сахати.

— Вы стали носить больничный халат — я рад этому, — сказал тот, отхлебнув из чашки. — Теперь бедняки в округе будут обращаться к вам, зная, что вы из больницы Коисикава.

«Да, ты прав», — мысленно ответил Нобору, вспомнив, как по дороге сюда к нему кинулась женщина.

— И не смейтесь над тем, что сказал Хэйкити. Вы должно быть, решили: человек напился и несет всякий  вздор. Поверьте, так же, как он, думают многие бедняки. Изо дня в день их постоянно преследует одна мысль: как накормить себя и свою семью? И ничего удивительного, если от этих мыслей и невзгод бедняк тянется к рюмке: хотя бы на время забыться.

— Понимаю, но есть ведь среди них и такие, как ты, Сахати, — возразил Нобору.

— Такие, как я? — Сахати умудрился, не вставая, сделать еще глоток. — Знаю, что обо мне думают в этих «Барсучьих норах». — Сахати отставил чашку. — Слышал, как управляющий Дзибэй и доктор Ниидэ хвалили меня... Все это неправда, неслыханная чушь! Просто они ничего обо мне не знают, а если бы знали, какой я бесчувственный, подлый человек, обходили бы меня стороной.

— Ты хочешь сейчас рассказать о себе?

— Да. — Сахати кивнул. — До сих пор я никому о себе не говорил. Я буквально холодел от одной мысли о том, что мое прошлое выплывет наружу. Теперь — другое дело. Я знаю — долго не протяну, ну день, от силы два. Нет-нет, не возражайте! Понимаю, вы сейчас решите, будто я говорю глупости, но уже со вчерашнего дня меня призывают в мир иной, за мной уже пришли...

Набору промолчал. Сахати говорил как-то небрежно, не придавая особого значения своим словам, но от них повеяло правдой жизни, от которой мороз пробегал по коже.

— Позвольте сначала рассказать о жене. Звали ее О-Нака. Она была моложе меня на три года. Мы поженились спустя год после знакомства. Родители мои умерли рано. В пятнадцать лет я стал круглым сиротой и нанялся к хозяину мастерской, изготовлявшей колесные спицы, у него же и поселился. О-Нака была прислугой у торговца мануфактурой, его лавка находилась в соседнем квартале. Когда мы познакомились, ей уже исполнился двадцать один год. Случилось это ранней весной. Однажды с друзьями я зашел в веселое заведение, где мы пробыли до глубокой ночи. Друзья еще остались, а я, подумав, что хозяин будет сердиться, ушел. Уже начинало светать, когда я добрался до храма Дайондзи и начался дождь. Я подоткнул полы кимоно и побежал.

Весенний дождик не страшен, решил Сахати и продолжал свой путь, но, когда он свернул на улицу Канэсуги, дождь припустил как следует и вскоре превратился в настоящий ливень. Дальше бежать не было смысла — еще сильнее промокнешь, — и Сахати замедлил шаги. Внезапно его окликнула молодая женщина и предложила зонт с фирменным знаком лавки «Этитоку».

— Спасибо, — поблагодарил Сахати, — но я уже промок до нитки, и зонт не поможет.

— Возьмите, иначе простудитесь, — настаивала женщина.

Это и была О-Нака. Препирательства кончились тем, что Сахати взял зонт.

«Возьмите, иначе простудитесь». Эти слова О-Наки не выходили у него из головы, и когда он зашел в мануфактурную лавку, чтобы вернуть зонт, и снова увидел О-Наку, он уже чувствовал себя по уши влюбленным. Ее глаза, лицо, голос были полны очарования. Потом они несколько раз встречались у рисового поля в Ирия. О-Нака стеснялась, но все же приходила. Однажды в выходной Сахати назначил ей свидание в храме Тэннодзи. В тот день он признался ей в любви.

— Как приятно слышать такие слова, — прошептала О-Нака и зарделась.

Сахати не отрываясь глядел на нее. На него вдруг повеяло таким счастьем, такой свежестью, будто он любовался распустившимися цветками вьюнка.

— Как приятно слышать такие слова, — повторила О-Нака. — Только все это ни к чему!

Оказывается, у нее было семеро младших братьев и сестер, отец болел, и она регулярно посылала ему деньги. Она нанялась в прислуги на десять лет, но денег не хватало и приходилось брать из жалованья вперед, чтобы помогать парализованному отцу.

— А когда кончается срок найма? — спросил Сахати

— Через год, но я много задолжала.

— А если вернуть эти деньги?

— Но есть долг перед хозяином.

— Нет такого долга, который связывал бы человека на всю жизнь. Это несправедливо. Положись на меня — я все улажу.

О-Нака покачала головой: даже если она уйдет из лавки, у нее на руках останутся многочисленные братья и сестры да еще больной отец, и, выйди она замуж за Сахати, все заботы падут на его плечи. Сахати ответил, что у него не осталось близких, поэтому ее отец станет его отцом, ее братья и сестры — его братьями и сестрами, и на жизнь он постарается заработать.

С тех пор Сахати все силы отдавал работе. Раз в месяц он встречался с О-Накой близ рисового поля в Ирия — в тот день, когда она ходила навестить отца. Он провожал ее до самого дома в Санъя. Прежде он баловался сакэ, но теперь отказался от выпивок, от встреч с друзьями и даже перестал ходить на занятия Синнай-буси [14], которыми в ту пору увлекались все его знакомые.

Его упорство в конце концов смягчило сердце О-Наки, и она пообещала выйти за него замуж, как только окончится срок найма. Сахати не раз выражал желание познакомиться с ее родственниками, но она упорно отказывалась.

— Я не могу сейчас тебя с ними знакомить, потерпи до женитьбы, — говорила она.

Она, видите ли, не хотела, чтобы он узнал, в какой бедности живут ее родители. На самом же деле причина была совсем иная.

Спустя год они поженились. По просьбе Сахати его хозяин отправился к владельцу лавки «Этитоку» сватать О-Наку. Вначале тот состроил кислую физиономию, но, когда ему пообещали, что все долги будут выплачены, согласился.