Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— А вы вот уйдете в монастырь и, верно, не захотите стать мне подругой!

Мария-Росарио резким движением отшатнулась от меня:

— Замолчите! Умоляю вас, замолчите!

Она побледнела и, сложив руки, глядела на меня своими прекрасными глазами, в которых была тревога. Я был так смущен, что мог только поклониться ей, умоляя простить меня. Она простонала:

— Замолчите, иначе я не смогу сказать вам…

Она закрыла лицо руками и оставалась так несколько минут. Я видел, что она вся дрожит. Вдруг с какой-то трагической стремительностью она отняла руки от лица и надорванным голосом вскричала:

— Жизнь ваша в опасности! Уезжайте сегодня же!

И она убежала, чтобы встретить сестер, которые шли под низко склоненными миртами друг за другом, разговаривая и собирая цветы, чтобы украсить ими алтарь в часовне. Я медленно удалился. Начинало темнеть. На каменном гербе, венчавшем ворота сада, ворковали два голубя; при моем появлении они улетели. На шеях у них были яркие шелковые ленточки, должно быть повязанные пламенными руками праведницы, которые способны творить на земле одно лишь добро. Кусты левкоев цвели в расщелинах стены, ящерицы нежились на разогретых солнцем камнях, обросших сухими желтоватыми лишаями. Я отворил калитку и несколько мгновений глядел на этот сад, где было столько тени и благодатного покоя. Заходящее солнце золотило окна башни, на которой расположилась целая стая черных стрижей. В вечерней тишине слышно было только журчание фонтанов и голоса всех пяти сестер.

Пройдя вдоль садовой ограды, я очутился возле глинобитного домика с бычьим черепом на крыше. У порога сидела старуха и пряла. Вздымая клубы пыли, по дороге брело стадо овец. Увидав меня, старуха встала:

— Что вам от меня надо?

Осторожным движением она поднесла большой палец руки к сморщенным губам, послюнявила его и снова взялась за пряжу.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал я.

Увидав в руке у меня два цехина, старуха приветливо улыбнулась:

— Заходите! Заходите!

Внутри было совсем темно, и старухе пришлось ощупью отыскивать светильник. Она зажгла его и, повесив на гвоздь, повернулась ко мне:

— Так что же надобно благородному синьору?

Она улыбалась широко открытым беззубым ртом.

Я сделал ей знак закрыть дверь, и она старательно прикрыла ее, бросив сначала взгляд на дорогу, по которой, звеня колокольчиками, лениво тянулось стадо. Потом она села под светильником на табуретку, скрестив на коленях руки, похожие на связки костей, и сказала:

— Вестимое дело, вы влюблены и сами виноваты, что счастья у вас нет. Приди вы ко мне раньше, вы бы давно знали, как поступить.

Услыхав такие речи, я понял, что имею дело с колдуньей, но нисколько этому не удивился, вспомнив загадочные слова капуцина. Несколько мгновений я молчал; ожидавшая моего ответа старуха уставилась на меня своими хитрыми и подозрительными глазами.

— Знайте, вы, ведьма, — крикнул я вдруг, — что единственно, зачем я пришел сюда, — это получить перстень, который у меня украли.

Старуха выпрямилась; она переменилась в лице и сделалась страшной:

— Что вы такое говорите?

— Я пришел за моим перстнем.

— Нет у меня вашего перстня! Я вас не знаю.

Она хотела кинуться к двери и распахнуть ее, но я приставил ей к груди пистолет; старуха забилась в угол, она едва дышала. Тогда, не сходя с места, я сказал:

— Я собираюсь дать вам вдвое больше денег, чем вам обещали за ваши злые чары, и вы не только в накладе не останетесь, но еще и выгадаете, — отдайте только кольцо и все, что вам принесли вместе с ним.

Старуха поднялась с пола, все еще тяжело дыша, и снова села на табуретку под светильником, который, мерцая, то озарял пергаментную кожу ее лица и рук, то вдруг погружал всю ее во тьму. Со слезами в голосе она пробормотала:

— Пропали мои пять цехинов, но вы мне дадите вдвое больше, когда услышите… Теперь ведь я знаю, кто вы.

— Так говорите, кто я.

— Вы — испанский кабальеро, который служит в гвардии его святейшества папы.

— Вы не знаете, как меня зовут?

— Сейчас, постойте…

Она опустила голову и на мгновение замолчала, стараясь вспомнить. Я увидел, что на губах ее дрожат какие-то слова, расслышать которые я не мог.

— Вы маркиз де Брадомин, — сказала она вдруг.

Тут я решил, что настало время вытащить из кошелька обещанные десять цехинов и показать их. Расчувствовавшись, старуха заплакала:

— Ваша светлость, я никогда бы не стала вас умерщвлять, но силы бы я вас лишила.

— А как?

— Пойдемте со мной…

Она провела меня за рваную черную занавеску, которая скрывала очаг, где, дымясь, догорал огонь и пахло серой. Должен признаться, что меня охватил смутный страх перед таинственными чарами этой ведьмы, которыми она могла лишить меня моей мужской силы.

Старуха сняла светильник с гвоздя; она подняла его над головой, чтобы лучше осветить свое жилище, и глазам моим предстала дальняя половина комнаты, которую до этого я не замечал, ибо она была погружена в темноту. В этом мерцающем свете я отчетливо разглядел на черных от дыма стенах ящериц, сложенные крест-накрест кости, искрящиеся камни, гвозди:, щипцы. Старуха поставила светильник на пол и, наклонившись, стала рыться в золе:

— Вот ваш перстень.

Она старательно вытерла его подолом платья и надела мне на палец.

— Зачем вам принесли этот перстень?

— Чтобы я околдовала вас, нужен был камень, который бы вы носили на себе много лет.

— А как же его у меня украли?

— Когда вы спали, ваша светлость.

— А что вы собираетесь теперь делать?

— Я уже говорила вам… Мне велели отнять у вас всю вашу мужскую силу… Вы стали бы что новорожденное дитя.

— А как бы вы это сделали?

— А вот взгляните.

Она снова стала шевелить золу и вытащила спрятанную в ней восковую фигурку обнаженного человека. Фигурка эта, вылепить которую мог, разумеется, только мажордом, выглядела очень забавно и чем-то была на меня похожа. Я громко расхохотался.

— Теперь вот вы веселитесь, — пробурчала колдунья, — но уж хватили бы вы горя, окуни я эту фигурку в женскую кровь, как того требует моя наука. И еще больше горя было бы, если бы я ее на углях растопила.

— И это все?

— Да…

— Забирайте ваши десять цехинов и откройте мне дверь.

Старуха изумленно на меня посмотрела:

— Вы уже уходите, ваша светлость? Вы ни о чем не просите? А ведь стоит вам дать мне еще десять цехинов, и я сделаю так, что княгиня загорится любовью к вам. Не желаете, ваша светлость?

— Нет, — сухо ответил я.

Тогда старуха подняла с полу светильник и открыла дверь. Я вышел на дорогу, совершенно пустынную. Было уже совсем темно, и начинавшие падать крупные капли дождя заставили меня ускорить шаги. Дорогой я думал о почтенном капуцине, который сумел так точно все разузнать. Калитка сада оказалась запертой, мне пришлось пойти в обход и сделать порядочный крюк. Когда я проходил арку, которая вела на площадь к дворцу Гаэтани, на соборных часах пробило девять. Балконы были освещены, а из доминиканской церкви с зажженными свечами выходила процессия. Как сейчас вижу я эту процессию, многолюдную, мрачную, гудевшую, тянувшуюся под проливным дождем. Процессия эта все шла и шла — и на рассвете, и вечером, и глубокой ночью. Конгрегациям и братствам не было конца. В те времена в древнем епископальном городе страстная неделя праздновалась особенно торжественно.

В течение всего вечера княгиня ничего не сказала мне и ни разу на меня не взглянула. Боясь, что пренебрежение это может быть всеми замечено, я решил уехать. С улыбкой на губах я подошел к благородной синьоре, которая в это время была занята разговором и то и дело вздыхала. Я смело взял ее руку и крепко ее поцеловал. Я увидел, как побледнело лицо княгини, как в глазах ее загорелась ненависть; тем не менее я галантно и покорно склонил голову и попросил у нее позволения уехать.