Хвала и слава. Том 1

Ядвига появилась в Коморове совсем естественно. Еще на последних месяцах беременности Зосе пришло в голову попросить Досю Вевюрскую порекомендовать ей няньку, потому что чувствовала она себя все хуже и не надеялась, что сможет кормить новорожденного. Дося заговорила о «Жермене»-Ядвиге. И Дося и Зося знали, что Ядвига долго не удерживается на одном месте из-за несносного характера и что непоседа она, каких не сыщешь. Но как бы то ни было, обе решили, что «всякое бывает, а вдруг девчонка и привяжется к малышу» и что, может быть, все сложится наилучшим образом.

Правда, Зося питала к Ядвиге довольно странные и сложные чувства. После того вечера в филармонии, когда Ядя вела себя так дерзко, Зося просто боялась ее и все никак не могла решиться вызвать ее в Коморов и доверить ей ребенка. С другой стороны, Ядвига чем-то привлекала ее, Зося знала, что девушка привязана к Янушу, благодарна ему за заботу о дяде и за все, что Януш сделал, чтобы добиться для Вевюрского смягчения приговора (правда, это ему не удалось). Она знала, что с Ядвигой ей будет трудно, и в то же время понимала, что ни на кого другого не сможет положиться.

Януш навсегда запомнил день, когда Ядвига приехала в Коморов. Время от времени ему снился и этот эпизод. К крыльцу, через двор, который Януш не любил и к которому никак не мог привыкнуть, через этот самый двор ехала в дождь небольшая желтая бричка. Она направлялась к дому — и все не могла доехать, а тогда, наяву, доехала. И Януша вместо ожидаемого беспокойства охватил глубокий покой: наконец-то в Коморове есть живой, энергичный человек.

Последние недели перед родами Зося лежала, она была очень слабая. Предполагалось, что она поедет в больницу в Варшаву, но роды начались неожиданно, хорошо еще, акушерку успели привезти из Сохачева. «Садовая» комната быстро преобразилась в родильную палату. Ядвига выскоблила ее до блеска. Все прошло быстро и без осложнений. Януш был в спальне и точно сквозь сон, хотя и бодрствовал все это время, услышал голос нового человека, которому отныне предстояло жить и занять огромное место в его жизни.

Зося умерла спустя десять дней, причины ее смерти так и остались невыясненными. После родов она очень ослабела и все время лежала. Силы возвращались к ней понемногу, но все-таки возвращались. И вдруг хлынула горлом кровь — она хлестала, как из раны. Немедленно послали за врачом. Автомобиль доставил его через три четверти часа, но врач застал Зосю уже без сознания. Януш, склонившись над нею, звал: «Зося, Зося!» — но она не открывала глаз. Разметавшиеся по подушке черные волосы ее дурно пахли от пота.

Никогда потом она не снилась ему такой — бледная, в постели, сломленная болезнью, не снилась она ему и в образе матери крошечной Мальвинки, с малюткой на руках. Она являлась ему здоровой, расхаживала по коморовским комнатам, точно по своему хозяйству, на ней обычно была либо светлая блузка, в которой она венчалась, либо другая, с красным рисунком, в которой он впервые увидел ее, когда приехал в Коморов. И когда среди ночи Януш слышал, как она подходит к двери и, слегка приоткрыв ее, смотрит на него, на спальню, на все вокруг, он, даже не видя ее, знал, как она одета. Дешевенькая блузка с красными узорами имела особое, символическое значение, и всегда в том, что было на Зосе, когда она приходила к нему ночью, таился какой-то скрытый, но глубокий смысл. Во сне этот смысл был ему понятен, но стоило проснуться, как он уже не мог объяснить его, не мог ясно и вразумительно ответить самому себе на вопрос, который задавала Зося.

Ведь она же знала — на то и материнский инстинкт, — что дочка не будет жить. А может быть, и не знала? Разве придавала бы она такое значение имени ребенка — Мальвина, имени покойной матери? Разве стала бы называть крошку этим сочным, ярким именем, если бы знала, что ребенок не будет жить? Врач сразу же после родов сказал, что у девочки врожденный порок сердца, причем порок неизлечимый, и что она не проживет и полгода. Но Мальвинка прожила ровно семь месяцев. Она уже начинала лепетать что-то Янушу и Ядвиге, когда они склонялись над ее постелькой. Мучительнее всего были эти сны. Потом Януш припомнил, что начались они с того самого дня, когда умерла Зося. Когда под утро он забылся тяжелым сном, ему вдруг привиделось, что он не то в карете, не то даже в открытой коляске едет венчаться с Ариадной. Коляска запряжена четверкой белых коней, Ариадна в белом подвенечном платье с фатой, а вместо букета на руке у нее лежит ребенок, — жалкий, худой, с движениями обезьянки, — и поглядывает на него маленькими желтыми глазками. Ариадна держит Януша под руку, вот она крепко прижалась к нему, потому что кони вдруг подняли в воздух коляску вместе с ними и обезьянкой. «Держи меня, держи, не то упаду!» — закричала Ариадна, но тут коляска перевернулась в воздухе и это существо — не то ребенок, не то обезьянка — у них на глазах полетело вниз, растопырив конечности. Януш проснулся с жутким сознанием, что хотя этот сон был и не самым страшным из кошмаров, но именно его он не забудет до конца жизни.

Ночи его теперь состояли из чередования снов и бессонницы, у него было такое чувство, что он постоянно бодрствует, не ощущая при этом реальности окружающего мира. Он заметил — правда, только через некоторое время, — что иногда у него непроизвольно вырывается что-то похожее на стон или прерывистый вздох, какое-то покашливание. Этот пугающий звук даже понравился ему, и со временем он стал вызывать его намеренно — за обедом, прогуливаясь в саду, даже разговаривая с Фибихом или с Билинской, которая считала своим христианским долгом (с годами она становилась все набожнее) как можно чаще навещать брата. Для Януша это было настоящей пыткой; он каждый раз с испугом смотрел из окна гостиной на возникающий в воротах заваленного соломой двора радиатор автомобиля Билинской. Алек, наоборот, нисколько не раздражал его, хотя он находился сейчас в самом несносном возрасте — непрестанно подчеркивал, что он не сноб, что друзья у него «из простых» и что на охоту он ездит с представителями самых плебейских охотничьих обществ, состоящих чуть ли не из парикмахеров и официантов. Алек тяжело переживал смерть Зоси, хоть и не умел выразить своих чувств. Приехав, он обычно молча сидел в комнате Януша. Но Януш угадывал в нем куда больше искренности и чуткости, нежели в Марии. Алек прибегал теперь к покровительству Януша в спорах с матерью и Спыхалой, которые во что бы то ни стало хотели отправить его обратно в Англию.

— Да съезди ты на год, — советовал Януш, — что тебе, жалко? А потом поступишь учиться в свою злосчастную академию.

— А если я уже сейчас хочу там учиться? — доказывал Алек.

Повторялось это каждый раз, когда он приезжал в Коморов.

А приезжал он теперь часто. Что ж, время до осени у него еще было…

Эдгар прислал только одно письмо. С поездкой в Америку у него так ничего и не получилось, и он сидел в Варшаве, не решаясь запросто приехать к Янушу. Так что, собственно говоря, Януш остался совсем один. Не с кем было даже словом перемолвиться, и, когда приходил вечер, полный тишины и покоя, гудел ветер, пылал огонь — все атрибуты сельского одиночества, — он оставался один на один со сном и явью, близкой ко сну.

И вот тогда в его взбудораженном мозгу возник замысел, даже не замысел, а безотчетное стремление «сыграть» все заново, с самого начала. Как во сне, возникали очертания гейдельбергского леса, этих «каштановых чащ», и слова поэта, которого Хорст называл «der Dichter», и Янушу захотелось испытать себя. Неужели из клубка всех этих сложностей, из всех этих пейзажей — долина Неккара и Мангейм в глубине пурпурного горизонта — вновь возникнет вдруг бесконечная жажда любви к простой девушке? Неужели он вновь бросит все это и поедет в Краков?

Ему неудержимо хотелось сыграть еще раз эту невольную комедию, повторить погоню, любой ценой найти девушку, которая по грязи пришла к нему из Сохачева, хотелось сыграть этот грандиозный «спектакль для самого себя», головоломную скачку в старый польский город.