Хвала и слава. Том 1

На этот раз вспылила Паулина:

— Да что ты заладил об этих гнездах. Ну вылетели и вылетели. Вспомни, как давно вылетели. Пора бы тебе привыкнуть.

— А что? Разве я не привык?

Вошла Казя с чаем и бутербродами.

— Вы, наверно, голодные, — сказала она, ставя поднос на столик. — От переживаний даже не обедали.

— Мы обедали у Эдгара, В «Бристоле», — сказала Паулина.

— Ну, какие у вас впечатления от концерта? — спросила Казя и села на стул, словно приготовилась выслушать долгий рассказ.

Супруги неуверенно переглянулись.

— Конечно, нам очень понравилось, — сказала наконец Паулина поспешно, как будто хотела сгладить впечатление неуверенности. — Эльжуня так великолепно выглядела и чудесно пела. И песни Эдгара так трогают!

— Ужасно жалко, что мой Рудольф не мог послушать. В этом году он кончает консерваторию, но горы для него, кажется, еще большая страсть, чем музыка.

Паулина улыбнулась. Она знала, что у младшего сына Кази есть еще одна страсть, посильнее гор и музыки.

— Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, — спокойно и размеренно сказал Шиллер. — Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…

Казя возмутилась.

— Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей прекрасно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.

Паулина улыбнулась.

— А это у тебя, часом, не самообман, Казя?

— Какой еще самообман?

— Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети — это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…

— Даже стареют, — повторил Шиллер.

— И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся «стариками родителями» и уже не имеем никакого влияния на детей — даже начинаем им мешать…

— Мешать? Что ты говоришь, Паулина! — совершенно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. — Мы всегда им нужны.

— Ну да? — отозвался Шиллер. — Никогда еще я не чувствовал так, как сегодня, что я не нужен моим детям. К счастью, у меня своя жизнь, свой сахарный завод, своя работа… А не будь этого? Ни Эдгар не нуждается во мне, когда сочиняет свою «Шехерезаду», ни Эльжбета, когда ее исполняет.

— Еще чаю? — спросила Казя.

— А знаешь, Казя, с удовольствием, — сказала Паулина. — Может быть, я сама принесу?

— Ну зачем же! Вы гости. Я так вам рада. — И хозяйка, забрав обе чашки, вышла на кухню.

— Лучше не говори таких вещей посторонним, — начала Паулина, закуривая новую папиросу. — Вот и Оле ты в филармонии наговорил бог весть что.

— Ты права, Паулина, — спокойно согласился Шиллер, — но мне так больно.

— Ох, в конце концов… — Паулина не договорила.

Шиллер вновь взялся за те же ноты. Глаза его казались особенно большими и сверкающими из-за выпуклых стекол очков. Перебрасывая страницы альбома, он вновь что-то замурлыкал себе под нос.

— Что ты там смотришь? — спросила без особого любопытства жена.

— Квартеты Бетховена в четыре руки.

— В четыре руки? Те же, что были у нас?

— Кажется. То же самое издание.

— Покажи.

Шиллер подал ей тетрадь.

— Ага, — подтвердила Паулина. — Помнишь, как мы их играли?

— Конечно, — слегка изменившимся голосом сказал Шиллер.

— О, видишь, квартет фа мажор и этот… до мажор. Помнишь, это анданте?

Шиллер в ответ чуть громче напел первую фразу анданте.

Паулина раскрыла рояль, подняла пюпитр и, поставив на него ноты, одним пальцем проиграла фразу, которую только что напевал муж.

— Ох, как много мне это напоминает, — сказала она, отходя от инструмента.

— Да? — отозвался еще более мягким голосом Шиллер.

— Я была тогда в положении. Ждала Эдгара.

— Вот-вот. Может быть, это мы и наделили его музыкальным даром.

— Вряд ли. Это анданте — просто скорбное смирение…

— Как раз для сегодняшнего вечера, — вновь с сухой иронией произнес старый Шиллер.

— Слушай, Людвик, давай сыграем, — предложила Паулина.

— Давай, если хочешь, — согласился муж.

Они сели за рояль — Паулина в басах, а он в верхнем регистре, как играли когда-то, — и начали andante con moto quasi allegretto.

Зазвучала эта фраза, просторная, нисходящая и настойчиво повторяющаяся несколько раз. Потом побочная партия, основанная на уменьшенном аккорде. В этой простой, настойчивой и широкими волнами наплывающей музыке прозвучали грусть, смирение и какое-то захватывающее дух горнее одиночество. Переливающиеся фразы, которым отвечали имитации во всех голосах, захватили играющих. Старый Шиллер, сам того не замечая, начал подтягивать фальцетом, стараясь усилить мелодию или как-то еще глубже выразить пронизывающее его чувство. В эту минуту он напоминал Эдгара. Они даже не заметили, как вошла с чаем Казя и, поставив поднос на стул, присела тут же у двери, вся обратившись в слух.

Анданте развертывалось, проходя через все перипетии, плывя непрерывными восьмыми. И только к концу первого периода появлялись фигурации шестнадцатыми, полные задумчивости и абсолютного отрешения. Паулина исполняла это проникновенно, а Людвик подтягивал почти шепотом, широко раскрыв глаза, сверкающие из-под выпуклых очков. Наконец фигурации стихли на четырехкратном повторе вздоха, глубокого вздоха — это была самая чистая музыка и вместе с тем приятие жизни, согласие на жизнь… и на смерть.

— Ох, как чудесно вы играли! — восторженно воскликнула Казя, подойдя к роялю.

— Ну еще бы, — с иронией откликнулся старый Шиллер.

С минуту еще они неподвижно сидели у рояля. Видно было, что они охвачены волнением. Наконец Паулина очнулась и потянулась за папиросами.

— Бетховен как-то просветлил нас, — сказала она со смущенной, почти девичьей улыбкой, обращаясь к Казе.

Глава седьмая

ЧЕРТОПОЛОХ НАД СОБОРОМ

I

Семь месяцев спустя после смерти Зоси и две недели спустя после смерти Мальвинки Януш выбрался в Краков. Это был первый приступ болезни, которую он чувствовал в себе все последующие годы, вплоть до самой войны, болезни, проявлявшейся в том, что ему хотелось побывать, «где он уже бывал», вновь посетить те места, где он испытал хотя бы краткое успокоение или подобие счастья. Сперва это были окрестности Коморова, где они гуляли с Зосей, места, которые посещали еще до свадьбы или вскоре после нее, а также садоводства под Сохачевом, где он у своих друзей и у приятелей Фибиха добывал для коморовских теплиц к парников новые сорта цветов и овощей.

Еще ранней весной начал он эти долгие, многочасовые прогулки, уводившие его до самой Пущи Кампиносской, до Брохова, где они венчались, как в свое время венчались родители Шопена, в дальние заповедные леса, — никто их не описывал, а были они удивительно хороши и действовали на него умиротворяюще.

Сначала он не думал о том, что эти прогулки могут доставить ему удовольствие и отвлечь от горестных мыслей. Просто он хотел утомиться, чтобы, вернувшись, повалиться на постель и уснуть как убитый. Он старался измотать свой здоровый и крепкий организм и спать так, чтобы не видеть снов. Потому что стоило только увидеть сон, как сразу же являлась Зося — то как видение, то как вполне реальный образ, — иногда она стучала в дверь спальни, а иной раз только приоткрывала дверь и заглядывала в щелку. Это было хуже всего, потому что тогда ее не было видно. Во сне Януш знал, что это Зося, что она стоит за дверью, ищет ребенка, а для него у нее нет ни сочувственного взгляда, ни знака любви, она просто заглядывает в их тесную коморовскую спальню — нет ли там ребенка. Януш старался тогда указать ей детскую, «садовую» комнату, прямо возле сеней, где Мальвинка спала, пока не замерло ее сердце; все хотел сказать: «Она там», но не мог двинуться, а Зося стояла за дверью и ждала, когда же он отдаст ей девочку. Как-то раз он пронзительно закричал: «Нет ее, нет, нет, ты же сама забрала!» Крик его прозвучал в ночи ужасающе, он сам это понял. И тогда он услышал тихий стук как раз из той комнаты, где жила Мальвинка. Кто-то стучал ему, как в тюрьме — в стену. Это была Ядвига, которая и после смерти ребенка жила в этой комнате. Только потом, гораздо позднее, переселилась она в комнату за кухней.