Мемуары Дьявола

Сразу же после моего возвращения домой отец попросил меня спеть, чтобы продемонстрировать гостям мои таланты, как он их называл. Первое мое выступление из вежливости прослушали до конца, на второй раз во время самой блестящей и трудной рулады вдруг раздался азартный возглас одного из игроков в вист: «Шесть козырей и четыре фигуры, наша взяла!», а на третий слушатели едва-едва сдерживались от болтовни во время пения. Я отказалась от мысли очаровать общество, как выражались двое или трое наименее пошлых завсегдатаев гостиной батюшки, и обязанность выходить к гостям вскоре стала почти невыносимой.

Наконец пришла зима, а о празднествах и балах разговоров вокруг меня шло еще меньше, чем в моем пансионе. Я пыталась найти объяснение такой уединенности; мой юный возраст, все мои мысли и надежды чрезвычайно отдаляли меня от тех, с кем приходилось общаться в то время. Мало-помалу я все больше впадала в глубокую тоску, чего не замечал или не хотел замечать батюшка.

Однажды вечером, во время более многочисленного, чем обычно, собрания, я тихо сидела в уголке гостиной и, уперевшись в подбородок, с грустью предавалась воспоминаниям о веселых вечеринках в пансионе и девичьих откровениях о прекрасном будущем, которое, без всякого сомнения, нас ожидало. Меня, однако, нельзя было причислить к романтическим натурам. Я вовсе не рассчитывала на всеобщее поклонение и сказочные богатства. Человек любящий и понимающий, с которым я буду жить в добром согласии и достатке, — таков был предел моих мечтаний. Не столь уж из ряда вон выходящие грезы, если, конечно, не принимать во внимание, что в нашем мире питать надежды на спокойную, честную и счастливую жизнь — уже сумасбродство.

Как бы то ни было, я сожалела об утраченных иллюзиях, мне, пригожей девушке, было девятнадцать, и я чувствовала: в моей душе есть все, что делает женщину обворожительной, а может быть, и любимой. Мои мысли, видимо, унесли меня слишком далеко, так как вдруг за спиной раздался голос, мигом вернувший меня на землю: «Кто много вздыхает, не получит, чего желает». Эта простая поговорка не показалась бы мне непристойной, если бы не тон, которым ее произнес отвратного вида толстяк с радостным розовощеким лицом; носил он крохотных размеров галстук поверх плохо прикрывающей его безобразные телеса рубашки с высоким стоячим воротником, просторную пикейную жилетку, расцвеченную всеми мыслимыми цветами, бессменный, казалось, и излишне светлый каштановый сюртук вкупе с черными панталонами, белые хлопчатобумажные чулки и туфли с огромными бантами {315}.

Я недоумевала, почему господин де Воклуа, мой отец, неизменно приглашал к себе этого человека, хотя и не более болтливого, чем остальные, но куда более противного. Он полагал, что его богатый разносторонний опыт позволяет ему видеть во всем, что происходит, самую суть, которую с циничной ненавистью ко всему доброму находил нужным выставить на всеобщее обозрение, чем крайне оскорблял мои нежные и светлые чувства. Если бы кто-то другой обнаружил мою грусть, то я конечно же просто извинилась бы, объяснив ее недомоганием, но этот мордастый остряк задел меня за живое {316}, и я сухо ответила:

— Мне нечего вздыхать, сударь, и нечего желать.

— Гм, гм, — растянув рот до ушей, произнес толстяк, после чего бесцеремонно уселся рядом со мной и шумно высморкался в грубой выделки голубой платок, — незамужним девицам всегда есть, чего желать.

— Ох, сударь, с чего вы взяли, что я хочу замуж?

Он пристально посмотрел на меня и с редкой наглостью засмеялся мне прямо в лицо:

— Как с чего? Да я это дело за версту чую!

— Вы необыкновенно проницательны, сударь, — крайне неприязненным тоном ответила я — уж очень раздражал меня этот мужлан.

— Вы даже не представляете, насколько я проницателен, — продолжал он, ничуть не принимая во внимание, что я повернулась к нему спиной, — ибо уже исполнил ваше тайное желание — нашел вам мужа.

— Что-что? Мужа? — вскричала я, тут же оборачиваясь к нему.

— Ай-ай-ай! — завел он очи к небу. — Отчего это вы сразу ушки навострили?

— Сударь, — сказала я, оскорбленная таким толкованием моего удивления, — позвольте мне прервать беседу, которую мой батюшка счел бы не совсем подобающей…

— О-о, тысячу извинений, барышня, тысячу извинений. Но именно потому, что я действую с благословения вашего батюшки, я и позволил себе подобный разговор.

В крайнем изумлении я оглянулась вокруг, пытаясь найти глазами господина де Воклуа; он наблюдал за мной из дальнего конца гостиной и легким кивком подтвердил, что разговор с господином Кареном происходит с его соизволения.

Раз уж я упомянула его имя, то вы должны понять, кем был этот человек. Он продолжал:

— Как видите, я не столь ужасен, как можно судить по бантам на моих туфлях; и раз слово «муж» уже вылетело, то я не стану долго воду в ступе толочь. Речь идет о моем сыне.

— Вашем сыне? — произнесла я огорошенно, смерив его взглядом с головы до ног, словно пытаясь вообразить, каков же отпрыск у подобной личности.

Ни одно движение, ни одна мысль не ускользали от внимания моего собеседника, с желчью в голосе пошутившего в ответ:

— О, не бойтесь, не бойтесь. Он неплохо смотрится, господин де Карен-младший. Форменный щеголь, скажу я вам, который полирует ногти, умывается виндзорским мылом и укладывает волосы античным маслом {317}. Как всякий уважающий себя мужчина, он говорит оттопырив губы и нигде не появляется без лорнета. Не так давно я прикупил ему титул барона, а если вам захочется стать маркизой, то ради Бога — сделаю его маркизом.

У меня не было никаких сил, чтобы ответить что-либо на столь непристойное предложение; от унижения и обиды я только отворачивалась, пытаясь скрыть слезы. Заметив это, господин Карен резко поднялся:

— Ну вот, барышня, вы предупреждены; у вас есть ночь, чтобы как следует пораскинуть мозгами, а завтра я представлю вам своего балбеса, и к вечеру все должно быть решено; нужно поскорее обтяпать это дельце, а то ведь я — человек занятой.

Он удалился, оставив меня в полном остолбенении от подобной манеры действовать и в крайней тревоге от брачного предложения, словно надо мной нависло какое-то неотвратимое несчастье. Я хотела поговорить с батюшкой, но он избегал меня с тщательностью, которая дала мне понять, что он не желает каких-либо объяснений. Все же надеясь вынудить отца выслушать меня, я против обыкновения оставалась в гостиной, пока почти все гости, за исключением нескольких самых рьяных картежников, не разошлись. Но отец также уселся за игорный стол, лишь бросив мне на ходу:

— Завтра спозаранку будьте наготове: вас ожидает великое событие и большая честь — представление ко двору Его Величества.

Эта новость удивила меня еще больше, чем первая, в то же время успокоив. Сопоставляя два события — возможное замужество и прием у короля, не знаю, какая глубинная вера в хорошее и доброе подсказывала мне, что под столь высоким покровительством со мной не случится ничего страшного.

Господин Карен, советуя хорошенько поразмыслить ночью над его предложением, был прав; я проплакала до утра, так и не сомкнув глаз, — настолько все случившееся отличалось от моих былых грез о супружестве. Слово, которое юные девушки никогда не произносят вслух, но беспрестанно повторяют в глубине души, слово «любовь» не имело тогда для меня еще никакого смысла, но если бы вы знали, Эдуард, сколько раз и мои подружки, и я заканчивали свои прекрасные и светлые планы на жизнь фразой: «О-о! Я выйду замуж только по любви!», то вы бы поняли мои страхи — ведь я внезапно оказалась перед угрозой быть отданной совершенно незнакомому человеку, вы бы почувствовали ту боль, которую оставляют после себя исчезнувшие надежды.

Никогда ранее я и думать не смела, что когда-нибудь мне придется воспротивиться воле отца, и, спрашивая себя, возможно ли это, я чувствовала непреодолимую слабость. Я много слышала о девушках, оказавших решительное сопротивление семейным планам, но для меня все это было как бы из романических повестей, не имеющих ничего общего с нашей жизнью. Иногда в пансионе среди неопытных юных сердец проскальзывал рассказ о какой-нибудь девушке, которая предпочла смерть отвратительному для нее замужеству, и мы глубоко сожалели о несчастной и восхищались ее отвагой. Но если мне и приходила в голову такая мысль, то не могу сказать, что я ее отбрасывала или она внушала мне страх; нет, просто я ощущала, что не способна пойти на такое. Я уподоблялась нищему, который, сколько бы ему ни говорили о роскошествах знатных господ, отворачивается к своему политому по́том и слезами куску хлеба, не желая, не думая о чем-то большем — настолько он далек от милостей судьбы. Душе моей слишком уж недоставало смелости {318}, и смерть казалась мне невероятной удачей. Я не видела ничего, что вырвало бы меня из-под нависшей угрозы, и мечтала только броситься в ноги королю с просьбой о защите. Но все это было из области фантазий, так как я, в конце концов, даже не знала, как толком объяснить ему, от какого такого несчастья прошу меня избавить. К тому же где мне было найти сил на подобный поступок — упасть на колени перед королем, рассказать ему о своих бедах, свершить насилие над собственной натурой, не способной даже, как я понимала, пойти против воли отца, который всегда желал мне только добра?