Избранное

— Вам повезло, что вы остались в живых, — сказал я.

Гулли вынул изо рта сигарету и стряхнул пепел жестом подлинного гражданина мира.

— Пора им кончать эту проклятую войну. Мне ведь нужно назад в Нью-Йорк.

— Когда?

— После рождества.

— Ты что, того? — удивился я. — Зачем?

— Тайна, дружище. Секрет. Бизнес.

— А твоя жена…

— Нет, она останется дома. Через месяц мы ждем первенца.

— Поздравляю!

— Thank you, sir [136].

— Не стоит тебе так рисковать снова, — сказал я. — Ну, как было в Америке?

— Превосходно. Просто превосходно. Надо бы и тебе съездить туда. Я сразу легко сориентировался в Нью-Йорке и чувствовал себя на Манхаттане как дома. Но жене все было не по нраву. Чуть не умерла со скуки.

— Да, это уже хуже.

— Тебе бы подняться на крышу небоскреба Эмпайр-Стейт-Билдинг. Побывать на Уолл-стрит, дружище, и сходить в зоопарк.

— С этим придется подождать, — сказал я. — Помнится, перед отъездом в Америку ты говорил о лицензии на торговлю. Тебе удалось раздобыть ее?

Гулли самодовольно прищурился, но все же снизошел до меня.

— Так ты, значит, не занялся торговлей?

— Нет.

— Тогда почему ты спросил о лицензии на торговлю?

— Просто так.

Он неопределенно покачал головой, но дал понять, что жаловаться ему нечего: Гвюдлёйгюр Гвюдмюндссон, торговец оптом и в розницу, еще всех удивит. Кроме того, ему надо прощупать директоров банков на предмет возможного создания еще одного предприятия.

Меня разобрало любопытство: что за предприятие?

— Top secret [137], — ответил он. — Акционерное общество. Может быть, ты такой состоятельный, что хочешь вступить в него?

— Ну что ты, что ты, — сказал я.

— Ничего, ничего, дружище. Я тоже спросил просто так, как и ты.

В этот момент какой-то человек, поравнявшись с нами, воскликнул, точь-в-точь как и я чуть раньше:

— Гулли! Вернулся!

— Йес, сэр;—ответил Гулли, — живой и здоровый. — И он увел с собой этого мужчину, махнув мне рукой на прощанье. — До свиданья, дружище! Пока!

Насколько я помню, новое правительство приступило к своим обязанностям в первый день зимы. Это было трехпартийное правительство, в которое вошли коммунисты. В то время из-за трехнедельной забастовки типографских рабочих газеты не печатались. На следующий день после смены правительства я один сидел в редакции «Светоча», когда с улицы зашел шеф.

— Трудолюбия тебе не занимать, Паудль, — сказал он приветливо. — Чем ты занимаешься сейчас?

Я сказал, что перевожу последнюю главу детективного романа, а после этого подберу несколько анекдотов.

— Эйнар приходил сегодня?

— Заглянул один раз, а потом ушел на встречу с каким-то американцем.

— На сколько номеров у нас хватит материала?

— По крайней мере на три, — сказал я. — А что, разве забастовка заканчивается?

— Надо полагать, — ответил он и, сняв шляпу и пальто, направился к себе в кабинет. — Если она не кончится, то хорошего не жди.

Несмотря на забастовку печатников, он явно был в хорошем настроении, насвистывал то одну, то другую мелодию, по-видимому успевая заодно просматривать газеты или книги, потому что я долго слышал шорох бумаги. Но вот на несколько минут все затихло, а потом он вышел ко мне, уселся на стул Эйнара Пьетюрссона, выстукивая рукой по столу ритм вальса.

— Ты себе не даешь отдыха, Паудль.

Не помню уже, что я ему ответил.

— Все кропаешь да кропаешь.

Я смотрел то на английский детектив, то на рукопись.

— И все же ты очень недоволен «Светочем»!

Я сделал большие глаза, не понимая, куда он клонит.

— Можешь не говорить ничего, мой мальчик, — продолжал он. — Ты всегда был недоволен журналом. Но работа от этого не страдала, так что я не жалуюсь. И до некоторой степени ты прав.

Я по-прежнему не знал, что сказать.

Шеф поднялся со стула и принялся расхаживать по комнате.

— Шутки ради я сейчас просмотрел подшивки нашего журнала за два последних года, сорок второй и сорок третий. Надо бы постараться улучшить не только содержание, но и внешний вид журнала. Но с этим придется подождать до переезда в новое помещение. Да и Финнбойи Ингоульфссон должен вернуться.

Я снова подал голос:

— Когда же мы переезжаем?

— Следующей осенью. В сентябре.

— А когда возвращается Финнбойи?

— Самое позднее — следующей осенью. По крайней мере так я понял из его последнего письма.

Недавно я опять имел случай убедиться, что Вальтоур относится к Финнбойи Ингоульфссону почти с отеческой заботой. Невольно подслушал, как шеф разговаривал по телефону с акционерами «Утренней зари» о том, что этому его протеже нужно сейчас послать денег, чтобы он мог окончить институт журналистики, лучший в США. Шеф не скупился на похвалы этому одаренному парню, из которого может выйти журналист с мировым именем. И все же, несмотря на обычные славословия, мне показалось, что в его голосе не слышно былого энтузиазма. Причина этого оставалась для меня загадкой.

— Ну и упорство, — сказал мне шеф. — Сколько тебе еще осталось переводить?

— Около страницы, — ответил я.

— Прервись на минутку. Мне пришла в голову одна мысль.

Я отложил авторучку.

— Хочу поручить тебе усовершенствовать журнал, как только мы разделаемся с запасами.

Расхаживая по комнате, он объяснил, что дает мне почти полную свободу в выборе рассказов для перевода. Но каждый четвертый рассказ должен быть про любовь — так хотят читатели. Политики в журнале по-прежнему не будет. В этом он смело полагается на меня, сторонника нейтралитета. Далее, мне предоставляется право подбирать материалы по исландской культуре. Но исландская поэзия и проза останутся его собственной вотчиной.

— Ну что скажешь? — спросил Вальтоур. — Доволен?

Я поблагодарил за доверие и одобрил его план. Мне было особенно по душе, что теперь я смогу самостоятельно отбирать для публикации три рассказа из четырех.

— Ну вот, Паудль, я ведь не так глуп, как ты думаешь, — сказал он удовлетворенно. — Остается только выяснить, что думают об этих переменах читатели, а мы обязательно учтем их просьбы и пожелания. Не забывай, в читательских письмах все еще есть просьбы о публикации Эйлифса. Намотай это на ус! — сказал он с усмешкой, после чего закрылся в своем кабинете.

Я вернулся к переводу, но никак не мог сосредоточиться. Мысли уже были заняты любимыми иностранными прозаиками, мастерами короткого рассказа. Кроме того, я раздумывал над неопределенным замечанием шефа насчет Арона Эйлифса. Когда перевод приблизился наконец к завершению, Вальтоур открыл дверь и, снова усевшись на стул Эйнара Пьетюрссона, в глубокой задумчивости забарабанил пальцами по столу.

— Паудль, — сказал он после долгого молчания. — Как тебе нравится название «Эльдорадо»?

— Эльдорадо… Разве это не страна золота, страна грез, иллюзий и блаженства?

— Я не просил тебя переводить. Я спросил, как тебе нравится это название, — сказал он с некоторым нетерпением. — Например, для предприятия.

— Исландского?

— Да.

— Это название не исландское, — сказал я.

— Я знаю, но тебе нравится, как оно звучит?

— Конечно, звучит по-испански.

— То-то и оно, — кивнул шеф. — Послушай, сколько ты за год изнашиваешь кальсон?

Я ожидал чего угодно, но только не такого вопроса. На что он намекал? Куда клонил? Я честно признался, что никогда не вел счета изношенным за год кальсонам, но по зрелом размышлении пришел к выводу, что в среднем получается две пары.

— А фуфаек?

— Тоже две.

— А имеешь ли ты представление о том, сколько трико изнашивают за год женщины?

— Нет. Это много от чего зависит, например от материала и от телосложения, — ответил я, едва скрывая удивление.

— Сколько нас, исландцев? Сколько женщин и сколько мужчин?

— Лучше всех это знает Статистическое управление, — ответил я.