Избранное

Чем я еще занимался? Наслаждался красотами природы, не уставая смотреть на горы и озеро, на облака, на кустарники, на птиц. Я то бродил у озера, то поднимался на длинный холм над усадьбой, гуляя по вересковым пустошам за холмом, или же перебирался через еще один каменистый холм и спускался в заболоченную долину, где жили разные болотные птицы. А порой заходил еще дальше, к тихому озерку с зелеными берегами, где поморник, сидя на гнезде, встречал меня криками «эу-эу». Я садился на кочку и смотрел на это озерко, затерянное у самых гор, на болота, опоясывающие его. Поморник умолкал, не слышалось и блеяния овец вдали. Все было удивительно тихо и даже таинственно — может быть, из-за тумана, окутывающего горы и холмы. Казалось, этот край все время спрашивает: кто ты? Откуда ты? Куда идешь? Что тебе нужно от каменистого края, который долгими зимами изо всех сил сопротивляется осенней тьме и морозу? Какое у тебя, выуживающего анекдоты из старых календарей, может быть ко мне дело? Ты вправду боишься меня, моей каменистой почвы, тумана в моих горах, моей тишины и пустынного спокойствия? Что знаешь ты о льде и пламени? О суровой зиме? О моей борьбе за жизнь? И о жизни и борьбе народа, взращиваемого мною вот уже тысячу лет?

Наутро погода была такая же — вялая духота, временами моросил дождик. Стоя у дороги, я вдруг увидел подъезжающий автобус. Невольно я поднял руку, автобус остановился. Через минуту я уже сидел внутри, охваченный непреодолимым стремлением побывать в Тингведлире. Я предполагал, что там мало людей в будний день, да еще в дождливую погоду. Уж сейчас-то я буду избавлен от военных и их подружек. И на этот раз вышло, как я загадал.

Я не заметил почти никаких признаков человеческого присутствия, не говоря уж о присутствии войск, пока бродил по этим легендарным местам, словно разыскивая какую-то потерю. Я бродил среди развалин каких-то построек на берегу Эхсарау, где издавна рос подмаренник, борясь за жизнь среди камней, и где у заботливой пчелы было еще много дел. Я обошел весь восточный берег речки Альманнагьяу, побывал на Скале Закона, где, как гласит незабываемое стихотворение, «со всей страны сливаются потоки воедино». Потом я уселся на мох и долго смотрел на Омут Утопленников, пока не поймал себя на том, что начал прислушиваться, будто мог услышать не только журчание реки, но и эхо рыданий и криков женщин, которых в минувшие века приводили сюда на казнь. Я прошел к водопаду на речке Эхсарау, потом еще дальше, но тем не менее не сориентировался, нахожусь ли я у речки Стеккьяргьяу или действительно вижу перед собой Скалы Висельников. Я понял, что очень плохо знаю эти места, когда так и не сумел найти ущелье Бреннугьяу, где людей сжигали на кострах за колдовство. И едва ли мне удастся без чужой помощи отыскать Лобное место, где палачи по приказу исландских старейшин и иностранных властей секли виновных и рубили головы. На этот раз я решил бросить блуждания по славным местам и местам казни и повернуть назад. На шоссе остановлю машину, если повезет, а если нет, доберусь до палатки на своих двоих.

Туман все так же висел над этими прекрасными горами, которые осенью 1940 года казались мне храмами. Временами накрапывал теплый дождь, видимо не мешавший птицам — по крайней мере и кроншнеп, и дрозд пели как ни в чем не бывало. Летнее убранство земли — мхи, кустарники и травы — тоже наслаждалось теплой небесной влагой, которая смывала с растений пыль, возвращая им свежесть и яркость. Я подумал, что погода в самый раз для косьбы. Вот вернусь сегодня вечером на хутор и сразу возьмусь за косу. К утру, глядишь, прояснится, и можно будет ворошить сено. Крестьянин — опора сельского хозяйства, сельское хозяйство — опора страны, подумалось мне, и тут я вспомнил слова одного хорошего поэта, который выше других оценил красоту здешних мест. Он писал о своих друзьях, о цветах, о жизни рабочего люда, трудящегося в поте лица своего день за днем и год за годом: плавает среди пены морской, косит под солнцем палящим, гнет спину под звездами. Разве можно понять красоту и загадочность этого края, не зная его истории, не зная его величия, тревог и страхов?

Не в силах встать и уйти, я все сидел и смотрел на туманные горы, на крутой склон ущелья, на лаву, кусты, воду.

Кто я такой? Откуда я? Куда держу путь?

Домой…

Куда домой?

Домой в свою палатку!

Когда я вернулся, братья так обрадовались, что у меня потеплело на душе.

Короче говоря, во время летнего отпуска не произошло ничего такого, что стоило бы записать. Но случилось кое-что, чего не выразить словами. Что-то изменилось в моей душе, изменилось раз и навсегда.

Незаметно подошло осеннее равноденствие 1944 года, и я заметил, что споры о всенародных делах получили новый толчок. Кругом говорили, что дни внепарламентского правительства сочтены и скоро будет образовано парламентское правительство из представителей трех партий, в том числе из красных, одержавших серьезную победу на выборах. Сначала Эйнар Пьетюрссон отказывался верить этим слухам, считая абсолютно немыслимым, чтобы, как он выразился, ответственные руководители государства пошли на поводу у безответственных фанатиков, большинство из которых страдают каким-нибудь комплексом, особенно комплексом неполноценности. Однако шеф воспринял этот слух совершенно спокойно, заметив, что он не лишен оснований, и велел Эйнару придержать язык и помнить, что акционеры общества «Утренняя заря», финансирующего «Светоч», не хуже Эйнара знают, с кем следует вступать в коалицию, а с кем нет.

Подвальный ресторанчик на улице Ингоульфсстрайти гудел от досужих предсказаний и гипотез. Один картавый умник заявил как-то, ссылаясь на якобы достоверные источники, будто два большевистских лидера провели сепаратные переговоры с крупными промышленниками и пытались склонить их к сотрудничеству, обещая вечную поддержку, если они согласятся сформировать правительство, которое обновит и увеличит рыболовный флот. Другой умник вскоре после этого сообщил, что траулеры за границей вот-вот будут закуплены, ведь три партии уже начали борьбу за министерские кресла, в том числе за кресло министра иностранных дел. Только я стал прислушиваться, как третий умник, веселый розовощекий мужчина, поклялся, будто бы главный организатор предвыборной кампании консерваторов, управляющий Бьярдни Магнуссон, у него на глазах в полночь в вестибюле гостиницы «Борг» обнимался с красным историком, а потом они, шатаясь, вместе брели по улице, распевая студенческие песни «Горы — любовь моя», «Зимние сумерки» и, конечно, «Не подводи страну родную, а напейся лучше вдрызг». Сам я высказывался не больше, чем обычно, но подумал, что последнее событие, может, и впрямь имело место. Так как накануне вечером мой квартирохозяин после трехдневного приступа подагры, который, кажется, сильно подействовал на настроение фру Камиллы, печально напевал по-немецки: «О alte Burschenherrlichkeit». Жизнелюбивый умник в подвальном ресторанчике на Ингоульфсстрайти сделал из пения и объятий консерватора и красного историка вывод о том, что консерваторам и радикалам удалось прийти к соглашению.

Если не ошибаюсь, именно в тот день меня ожидал большой сюрприз: едва я вышел из кофейни, собираясь вернуться в редакцию «Светоча», из соседнего дома появился мужчина с кожаным портфелем в руке и с сигаретой в углу рта. На нем было модное коричневатое пальто, чуть ли не верблюжьей шерсти, и начищенные до блеска полуботинки. Это был Гулли, мой бывший сотрапезник, или, вернее, Гвюдлёйгюр Гвюдмюндссон, рейкьявикский торговец оптом и в розницу.

— Гулли! — окликнул я.

— О, привет! — произнес он с сильным американским акцентом. — Что скажешь хорошего?

— Вернулся, значит?

— Йес, сэр. Так оно и есть, — сказал он и добавил по-английски: — Живой и невредимый, старина.

— Когда ты приехал?

— В начале месяца.

— Не страшно было на море?

— Ну, мне лично — нет. А вот жена боялась, — ответил он, мешая исландские слова с английскими. — Конечно, сейчас плавать опасно, хотя мы и были в конвое. Море кишело подлодками, которые то и дело топили суда.