Убиенная душа

Петров попытался вырвать у Тамаза еще какое-нибудь признание, но тщетно — Тамаз молчал, погруженный в себя. Вдруг Петров резко встал и ушел.

Тамаз погрузился в раздумье. Дверь медленно отворилась и голова-тыква пока­залась еще раз.

— Простите, пожалуйста! — начал Петров.— Чуть было не забыл, мне нужно знать, что означает грузинское слово «джуга».

Он стоял в дверях и улыбался. Тамаз смутился: что мог значить этот внезап­ный вопрос? Петров почувствовал смущение Тамаза и, льстиво улыбаясь, добавил:

— Вы удивлены?.. Настоящая грузинская фамилия Сталина ведь Джугашвили. «Швили», насколько мне известно, переводится как «сын» или «дочь», а что означает «джуга», не смог объяснить ни один грузин...

— Это древнегрузинское слово. Оно означает «накипь железа», другими слова­ми. то, что другие народы называют шлаком,— ответил Тамаз, окончательно сму­тившись.

— Накипь железа...— сказал Петров, улыбаясь.— Было бы вернее, если бы слово «джуга» означало «сталь». А впрочем, можно ведь довериться и накипи железа, не так ли? — Петров не переставал улыбаться.

Тамаз вдруг насквозь увидел этого человека, уловил в его улыбке вызов, на­смешку и даже угрозу. Ему хотелось схватить этого демона и вышвырнуть его из комнаты, но он сдержался. Петров простился еще раз и, торопливо семеня, вышел из комнаты.

Долго стоял Тамаз, не шевелясь. С какой целью задал Петров ему этот вопрос о «джуте»? Вдруг его осенило. Неужели этот искуситель докопался до тайны Тамаза? Страх охватил Тамаза. Но каким образом он это узнал, спрашивал себя с беспокой­ством. Как бы припоминая что-то, Тамаз решительно вышел из дому и направился к Левану.

КАК ТРОЦКИЙ ЗАКРЫЛ ЗА СОБОЙ ДВЕРЬ

Берзин шел на заседание Закавказского комитета. Он ненавидел всякие заседания. Любой вопрос можно ведь решать без них, и даже лучше и быстрее, думал он. За­седания лишь портят кровь В этом он видел великое несчастье советского строя. Он мог бы сегодня и не пойти туда, ибо на повестке дня не было ни одного вопроса, касавшегося его отдела, но он договорился о встрече с одним работником ГПУ. Засе­дание было назначено на четыре часа пополудни. Берзин вошел в зал с опозданием на 20 минут.

Несколько членов Комитета уже были на месте. Это были грузины, русские, ар­мяне. азербайджанцы, евреи Они без конца пили чай, курили, наполняя пепельницы окурками, уплотняя воздух табачным дымом. Было довольно весело, то и дело разда­вался смех. Национальная дифференциация людей не имела здесь никакого смысла, так как никто из них не был внутренне связан со своим народом. Они являли собой совершенно иной тип человека. У одного из них глаза настолько далеко отстояли друг от друга, что он мог бы разглядывать своего соседа со стороны, как курица, На большом вздутом лице другого сидели маленькие сверлящие глаза носорога. У третьего был фосфоресцирующий взгляд гнилушки. В одной группе можно было уви­деть голодную пасть бешеного волка, подстерегающего добычу. Он умел даже двигать ушами Еще некто, сидевший тут же, время от времени скалил свои кабаньи клыки. Долговязый верзила, стоявший в углу, ржал, как лошадь. За одним столом сидел чер­ный, как смола, человек с искусственными зубами, похожий на чахоточную обезьяну. Длинными острыми пальцами он суетливо рылся в бумагах и делал это так, как обезьяна ищет блох. Каждый из этих людей знал слабые стороны и тайные мысли другого, но не подавал виду, загадочно улыбаясь. У всех были портфели, полные нужных и ненужных бумаг. Они весело разговаривали, много смеялись и живо спо­рили. Сталин был здесь представлен не только портретом, но и как бы присутство­вал невидимой зародышевой клеткой этого люда. В ожидании опаздывавших членов все коротали время, рассказывая друг другу анекдоты, по части которых один из ра­ботников ГПУ был большим мастером. Известно, что Дзержинский увлекался эпиче­ской поэзией, Менжинский, его преемник, предпочитал лирику, а этот променял поэ­зию на анекдоты. «Ах, как же было в том анекдоте? Кому лучше всех живется в Советской стране? — спросил он и тут же ответил: — Горькому в Сорренто». Громовой смех. За этим анекдотом последовали другие, еще более пикантные. Опаздывавшие товарищи все еще не появлялись. Шутки и смех не стихали.

Берзин с трудом сдерживал ярость. Он еще раз проклял эту манию заседаний. И так происходит по всей стране, подумал он. Каждый ответственный коммунист является членом многих организаций, а заседания нередко проводятся одновременно, и везде ждут опаздывающих членов. Неужели и в самом деле невозможно все это предусмотреть, спрашивал он себя. Однако здесь возникало одно непреодолимое пре­пятствие: государственные и партийные организации чаще всего работали безо всякой подготовки, полностью отвечая требованиям лихорадочной деятельности нового вре­мени и нового образа жизни. Берзин сидел, стиснув зубы, не говоря ни слова. Анек­доты пошли по кругу. Через каждые десять минут подавали чай. Все пепельницы были переполнены пеплом и наполовину недокуренными сигаретами, дым над голова­ми людей сгущался. Здесь был и Нико Брегадзе. Он поминутно взглядывал на Берзина, которого с трудом выносил. Берзин был когда-то троцкистом и, может быть, втайне оставался им до сих пор, так, по крайней мере, казалось Брегадзе. Половина членов Комитета все еще отсутствовала. Вдруг Брегадзе крикнул Ирумяну: «Ну-ка расскажи, как Троцкий закрыл за собой дверь!»

Все члены Комитета навострили уши. Ирумян не был мастером по части анек­дотов, он просто любил юмор. Коммунистом стал лишь в конце 1920 года, а до этого состоял в партии эсеров. Его здесь не признавали за своего, но ценили его интеллект, энергию и опыт. Он, по-видимому, принял коммунизм лишь по той причине, что его стране — Армении — в то время угрожали турки, и он считал, что лишь Советы могли спасти ее. С тех пор он в душе почти не изменился: оставался либералом и произво­дил впечатление скорее специалиста, чем партийного работника. Всем был знаком его несравненный юмор, с каким он рассказывал разные истории. Когда его коллеги ус­лышали имя Троцкого, все наперебой стали просить рассказать эту историю, которую многие просто не знали.

Берзин сидел молча. Угрюмость не сходила с его лица. Ирумян улыбнулся свои­ми большими влажными глазами и начал: «Это случилось в 1923 году». Власть в стране сосредоточилась в руках триумвирата: Сталина, Каменева и Зиновьева. Ленин был болен, Троцкий стоял в стороне. Он руководил Реввоенсоветом. Тень Бонапарта не давала ему покоя, а после того, как Ленин слег, его положение становилось шатким. Триумвират принял решение послать несколько членов ЦК в Реввоенсовет, среди них, разумеется, и Сталина («разумеется» было произнесено так, что ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что автором этого плана был Сталин). В фев­рале состоялся Пленум ЦК. Вопрос о Реввоенсовете был затронут на нем с предель­ной осторожностью. Сталин сидел молча (при упоминании его имени улыбка появи­лась на лицах слушателей). Троцкий сразу же почувствовал, что речь шла об ограни­чении его компетенции. Он разгорячился, потерял самообладание. Предложение по­слать членов ЦК в Реввоенсовет воспринял как доказательство недоверия к себе и с присущим ему пафосом обратился к собравшимся: «Освободите меня от занимаемой должности и отправьте в Германию рядовым солдатом революции!» (Пауза. «Он, вид­но, подражал пафосу древних пророков»,— сказал член Комитета с глазами носорога. «Симуляция, скрывающаяся под личиной деланного возмущения!» — заметил другой. Всеобщее оживление.) Великий жест Троцкого не произвел желаемого эффекта, и это тем удивительнее, ибо речь его, как всегда, была впечатляющей, пламенной.

На большинство членов пленума речь Троцкого, однако, сильно подействовала. Вдруг встал Зиновьев и_г то ли подражая, то ли из хитрости («И то, и другое!»—вы­крикнул обладатель кабаньих клыков), чтобы Троцкий не заподозрил его в участии в заговоре, воскликнул: «Тогда отправьте и меня в Германию!» Если слово Троцкого пылало огнем, то слово женственного Зиновьева было мягким, как спелая слива. Пафос