Убиенная душа

Иванов работал сотрудником информационного бюро закавказского правитель­ства, он руководил отделом иностранной прессы. Это был скромный человек, но на Тамаза он производил удивительное впечатление: когда Тамаз бывал очень взволно­ван, ему было достаточно встретиться с Ивановым, чтобы волнение его тут же улег­лось. Вот почему он теперь инстинктивно искал встречи с Ивановым. Удивительно было и то, что Тамаз и Иванов познакомились друг с другом не через посредство третьего лица. Как-то в оперном театре давал концерт Эгон Петри . Во время ан­тракта Иванов сначала покосился на Тамаза, затем улыбнулся ему, пробормотал что-то одобрительное относительно пианиста, и знакомство состоялось. Смущение в дан­ном случае ощущал лишь Тамаз. Уже при первой встрече между ними установились приятельские отношения. Иванову было за пятьдесят, он был среднего роста, с ярки­ми глазами, худой и костлявый. Его лицо всегда было озарено улыбкой, но стоило попристальней вглядеться, как оказывалось, что за этой улыбкой таилась грусть. На­поминал он русского ходока, исходившего просторы России от края и до края. У та­кого ходока нет ничего, кроме посоха да сумы. Он нигде не останавливается. Тоска подгоняет его. Он не в состоянии вести оседлый образ жизни, ему хочется видеть все новые и новые края, может быть, там он найдет то, что так страстно ищет. Но и там не находит этого, и снова он в пути, покинув всех, даже близкого друга. Ищет чего-то, сам не ведая чего, быть может, себя самого. У него нет ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Тоска его иногда сменяется легкой веселостью. Время от времени он крепко напивается и тогда похож на монаха Варлаама, плута из оперы Мусорг­ского «Борис Годунов». Иногда вдруг вспоминает дремучие леса России и ее великие реки — в такие минуты он как бы вырастает и становится сильным.

Иванов оказался дома. Как раз собирал газетные вырезки. Тамаз сел на диван и стал наблюдать за Ивановым. В комнате царил беспорядок. Казалось, все лежало не на своем месте, разбросанные везде обрезки газет усугубляли хаос. Иванов зажег примус, поставил на него чайник с водой и обратился к Тамазу:

— Эти вырезки важнее тех, которые я собираю для службы,— начал он.— Я со­бираю их для себя. Заметки в них — это художественные фрагменты, так сказать, японские рисунки тушью. В них и ракурс, и экстракт.

Встречаются и анекдоты, в духе времени. Взгляните!

Тамаз взял одну вырезку и начал читать: «В Голливуде разгорелись страсти. В кинопрессе при содействии зрителей решается важный вопрос, что курить герою экрана: сигареты, сигары или трубку? Сигара старит, говорят одни, она, мол, способ­ствует бюргерскому престижу, престижу добродушного обывателя, имея сходство с пивом. Сигару невозможно сочетать с занятием спортом: вы не сможете, например, зажечь сигару, сидя за рулем автомобиля. Сигарета же, утверждают Другие, элегант­на и вполне спортивна, и нет такой ситуации, в которой нельзя было бы курить сигарету. Третьи же защищают сигару по той причине, что сигарета-де придает куря­щему пошлый вид, какой бывает у шутов. Невозможно представить себе настоящего лорда без сигары, говорят они Сигареты обезличивают человека, в то время как си­гара укрепляет индивидуальность. Определенный сорт сигар курит банкир или пре­успевающий юрист и совершенно другой сорт — какой-нибудь ремесленник, прогла­тывающий свой сигарный дым вместе с пивом. Опять-таки лорд и держит-то свою сигару не так, как, скажем, мясник. Сигара вдохновляет артиста на сцене, давая ему материал для игры. Яннингс^!, например, может извлечь из сигары такой эффект, какого просто невозможно добиться с помощью сигареты. Но насчет трубки в Голли­вуде нет двух мнений. Все единодушны в том, что трубка придает наибольшую му­жественность и в целом ряде случаев не может быть заменена ни сигарой, ни сига­ретой. Ковбоя, гангстера, детектива невозможно представить себе ни с буржуазной сигарой, ни с женственной сигаретой».

— Такова проблематика современности,— резюмировал Иванов, улыбнувшись.

Тамаз взял в руку другую вырезку: «Выдающийся исследователь спиритизма сэр

Оливер Додге объявил на одной дискуссии в Оксфорде, что он после своей смерти представит доказательства бессмертия души. Сказав это, он передал собранию запе­чатанный конверт, содержимое которого было известно лишь ему После смерти дух усопшего должен появиться на собрании и по памяти назвать содержимое конверта».

— Собрание, на котором будет вскрыт этот конверт, очевидно, войдет в исто­рию, не так ли? — сказал Иванов с легкой иронией.— Но контакта с духами можно, оказывается, достичь и иным путем. Вот, полюбуйтесь!

Тамаз стал читать следующую заметку: «Вот уже несколько недель, как семья одного французского крестьянина, живущего неподалеку от Тулузы на своей ферме, потеряла покой из-за постоянного появления призраков На помощь была вызвана полиция. «Интрансижант» воспользовался случаем, чтобы организовать радиорепор­таж с места происшествия. По-настоящему беспристрастным репортером, который передаст все то, что произойдет на ферме, может быть лишь микрофон, заявила га­зета. Вчера из Парижа выехали туда три корреспондента радио. Тулузская радиостанция намеревается установить на ферме микрофоны, которые передадут любой шорох призраков, если только они не нагонят страху на радио».

— Или вот это! — Иванов показал на другую вырезку: «Госпожа Н._г которая некоторое время тому назад вышла замуж за одного вдовца в Париже, почему-то вдруг стала требовать незамедлительного развода. Она мотивирует это свое желание следующим образом: дух первой жены, мол, не дает ей покоя. Ее муж — страстный спиритист. По ночам он разговаривает с Наполеоном, советуется со Спинозой и ци­тирует Людвига XIV. За последнее время он вступил в астральную связь со своей первой женой. И вот начались муки второй жены. Вращающийся стол уже не рас­сказывает о чувствах Наполеона после Аустерлица. Первая жена упорно стучит: вы плохо заботитесь о моем муже. Он любит хорошо поесть, а вы кормите его бог знает чем. Дух первой жены пригрозил своей преемнице ужасной карой и близкой смер­тью».— Здесь также видна проблематика нашего времени,— сказал Иванов.

Тамаз продолжал читать: «Женщины со стройной фигурой в Голливуде вышли из моды. Существовавшие до сих пор эстетические каноны Голливуда требовали от женщин «костлявости». И вот единственная забота восьми тысяч молодых дам заклю­чалась лишь в том, чтобы только не прибавить в весе и полкилограмма. Теперь все иначе. В контракте, заключенном одной крупной фирмой с английской актрисой Ур­сулой Гене, есть пункт, согласно которому она еще до начала съемок обязуется по­правиться не менее, чем на 2 кг 265 гр. Газеты Голливуда пестрят катастрофическими сообщениями о весе кинозвезд. Жанетта Хайнур во время последнего взвешивания показала 44,4 кг. Джин Кравфорд при росте 162 см весила 49,8 кг. Врач, специали­зирующийся по вопросам прибавления в весе, гарантирует 600 гр. в неделю».

— Разве это не индийская хроника Акаша? — спросил Иванов.

— Смотрите, новая мифология!

И Тамаз прочел следующее: «Каждый производитель парфюмерии, желающий разрекламировать новый сорт мыла, обращается к нью-йоркской фирме «Знаменитые имена». Во что обойдется реклама с именем Греты Гарбо? Это зависит от того, в ка­кой газете она будет помешена. В «Сатурдэй ивнинг пост» первый снимок стоит 10 ООО долларов, последующие снимки — от 5000 до 6000 долларов. А реклама с Констанцией Тамадже? Одноразовая реклама — 6000 долларов, причем снимок актрисы может быть дан в какой угодно позе плюс ее личная рекомендация вашего товара».

— И после этого еще можно утверждать, что миф умер? — спросил Иванов, улыбнувшись.— Нет, он не умер, он лишь принял другие формы.

В одной вырезке Тамазу бросилось в глаза имя Маринетти, и он стал читать: «В Будапешт прибыл секретарь итальянской Академии, основатель футуризма Мари­нетти. Гость из Италии прочел свой доклад избранному обществу, собравшемуся в актовом зале Академии. Поднявшись на трибуну, он прочел стихотворение «Будни фокстерьера Пинчера». Поэт пытался обратиться в собаку, подражая ее голосу, ее движениям и особенностям. Он прыгал, ползал, как четвероногое существо, лаял, визжал. Затем его искусство подражания достигло апогея: ему удалось передать и то действие собаки на улице, которое не вполне прилично демонстрировать столь изыс­канной публике».