Ураган

— А почему? — снова спросил начальник бригады.

Отвечали по-разному.

Кто говорил: имея деньги, можно было откупиться. По уверениям других, помещиков спасали от трудовой повинности их родственники, работавшие в разных учреждениях Маньчжоу-го. Третьи объясняли так: помещики, сыновья которых служили в армии или в полиции особого назначения, получали льготы и от трудовой повинности освобождались. Рассказывали, что, если помещиков и назначали на трудовую повинность, они ухитрялись посылать под своими именами батраков и мелких арендаторов.

— А кто в вашей деревне не отбывал трудовой повинности?

— Таких не мало! — тотчас откликнулся молчавший до этого Ли Чжэнь-цзян.

— Вот из семьи Хань Лао-лю отбывал кто-нибудь трудовую повинность? — поставил Сяо Сян прямой вопрос.

— Если бы людей нашей деревни назначали на трудовую повинность тысячами, до Хань Лао-лю все равно бы не дошло, — ответил Чжао Юй-линь, нервно раскуривая трубку.

Трое крестьян, воспользовавшись, что на них никто не смотрит, потихоньку выскользнули за дверь. Лю Шэн заметил это и хотел было их задержать, но Сяо Сян махнул ему рукой, не обращай, мол, внимания, и продолжал:

— Разве ваша жизнь сколько-нибудь схожа с жизнью семьи Хань Лао-лю? Разве вы так живете, едите и одеваетесь, как он?

— Кто же может с ним сравниться! — удивился Лю Дэ-шань.

Так как языки снова развязались, вставил свое слово и боязливый старик Тянь:

— Как же нас, бедняков, можно сравнивать с помещиками? У них одна судьба: на плече коромысла не таскают, в руках корзины не носят, вкусно едят, пьют водку, одеты в шелк, живут в высоких домах и просторных дворах. У нас судьба совсем другая: вставать до света, возвращаться затемно, пахать чужую землю, есть листья ивы, ходить в рваных мешках. А жилье какое? Даже глиняные лачуги, что мы строили, и те не наши…

Из воспаленных глаз старика брызнули слезы. Он хотел вылить накопившуюся в сердце горечь, но, увидев подстерегающие глаза Ли Чжэнь-цзяна, вдруг осекся и задрожал.

— Что с тобой, старина? — спросил его Сяо Сян.

Узнав у Чжао Юй-линя фамилию старика, начальник бригады подошел к Тяню, положил ему руку на плечо и с участием сказал:

— Старина Тянь, излей всю свою горечь. Поведай нам: какие у тебя обиды.

Старик опасливо покосился на Ли Чжэнь-цзяна и сдавленным голосом ответил:

— Начальник, мои обиды на роду мне написаны. Говорите о своих делах… Мой рассказ окончен.

Ли Чжэнь-цзян встал, поклонился сначала Сяо Сяну, потом всем присутствующим и неторопливо начал:

— Уж если никто не говорит, тогда я скажу. Я говорить не умею и прошу в том прощения. Моя фамилия Ли Чжэнь-цзян. Я арендую у Хань Лао-лю клочок земли. Старина Тянь тоже. Оба мы уже много лет знаем господина Ханя Шестого в роде и нрав его хорошо понимаем. Господин только на язык крепок, а сердцем он очень мягкий.

Лю Шэн и Сяо Ван возмущенно вскочили и подступили к Ли Чжэнь-цзяну.

— Кто тебя подослал? — крикнул Лю Шэн.

Ли Чжэнь-цзян струсил:

— Никто не подсылал…

— Зачем же ты пришел? — спросил Сяо Ван.

— Ни зачем… — Ли Чжэнь-цзян напрягал все силы, чтобы овладеть собой.

— Пусть говорит, пусть говорит, — вмешался начальник бригады, стараясь успокоить их.

Он опасался, как бы вспыльчивый Лю Шэн и горячий Сяо Ван не избили Ли Чжэнь-цзяна. Это только повредило бы делу воспитания масс и ослабило огонь, открытый по Хань Лао-лю.

— Значит, твоя фамилия Ли Чжэнь-цзян и ты арендатор, да? — миролюбиво спросил Сяо Сян. — Я как раз хочу спросить тебя: сколько же в конце концов земли у Хань Лао-лю?

— В нашей округе около ста шанов наберется.

— А в других местах?

— Это уж мне неизвестно, начальник.

— А сколько лошадей и телег?

— Лошадей около десяти, но точно не могу сказать.

— Это ты врешь! Кто не знает, что у Ханя-шестого двадцать с лишним лошадей? — донесся чей-то крик из темного угла.

Ли Чжэнь-цзян повернул голову, стараясь заприметить крикнувшего.

— Тебе совсем не надо примечать, — усмехнулся Сяо Сян. — Если ты даже и узнаешь, кто сказал, все равно ничего не сделаешь. Доносить теперь некому. Маньчжоу-го распалось, гоминдановец Лю Цзо-фэй сбежал, а Чан Кай-ши вроде глиняного Будды, переходящего в брод реку: того и гляди размокнет в воде без остатка. Некому спасать теперь ни лошадей, ни колесниц твоего господина Ханя Шестого в роде.

Сяо Сян говорил спокойно, но речь его поднимала и воодушевляла. Ему хотелось сейчас же сказать деревенским беднякам, что судьба помещиков уже всецело в их руках, но он понимал: пока массы не осознали своей силы, говорить об этом преждевременно.

— Я еще хочу спросить тебя вот о чем, — снова повернулся он к Ли Чжэнь-цзяну. — Что хорошего сделал для тебя этот Хань Лао-лю, что ты так верно служишь ему? Аренды ему не платишь, что ли?

— Как можно не платить… — пробормотал Ли Чжэнь-цзян, не смея поднять глаз на Сяо Сяна.

Это была ложь. Ли Чжэнь-цзян скрыл, что в тот день, когда приехала бригада, он договорился с Хань Лао-лю, и помещик обещал ему за помощь не брать с него арендной платы в течение трех лет.

Опасаясь, как бы разговор не отклонился в сторону и не утратил остроты, Сяо Сян не стал больше расспрашивать Ли Чжэнь-Цзяна и обратился ко всем:

— Как вы считаете: притеснял вас Хань Лао-лю или нет?

— Притеснял! — отозвалось более десятка голосов.

— А как он вас притеснял?

Одни говорили: если у помещика занимали зерно или деньги, он драл не меньше семи процентов в месяц. Другие добавляли: проценты так росли, что по истечении года должнику приходилось не только лишаться имущества, но и закабалять самого себя. Третьи вспоминали колодец. Жаловались и на то, что если помещику или его сыну приглядывалась чья-нибудь красивая жена или дочь, они ни перед чем не останавливались, чтобы опозорить ее.

Когда старик Тянь услышал об этом, в глазах его снова сверкнули слезы.

Сяо Сян, уже давно наблюдавший за ним, подошел и мягко, но настойчиво посоветовал:

— Старина Тянь, уж лучше рассказать людям, что у тебя на сердце.

— Да не о чем рассказывать, начальник, — кинув пугливый взгляд на Ли Чжэнь-цзяна, ответил старик.

Чжао Юй-линь решительно шагнул вперед и, расстегнув гимнастерку, выставил крепкую, обожженную солнцем грудь. Это была его привычка: разговаривать с таким видом, как будто он собирается драться. При этом ему всегда становилось жарко, и он разом расстегивал все пуговицы.

— Соседи! — возбужденно заговорил Чжао Юй-линь. — Моя фамилия — это фамилия всем вам известного бедняка, которому вы дали кличку «голый Чжао». Да я за это и не в обиде.

Кто-то засмеялся, но его одернули:

— Брось зубоскалить! Что у тебя совести нет, над бедняком потешаешься?

— Пусть потешается! — продолжал Чжао Юй-линь. — Начальник понимает, что бедность не позор. Вот моей жене надеть было нечего, зато дурными делами она никогда не занималась.

— Что правда — то правда, — вставил возчик Сунь, — твоя жена прямо золото!

— В летнее время, если человек и голый, и самого последнего лишен — это еще ничего, а вот зимой, как подует северо-западный ветер да подымется снежный буран, тут уж не знаешь, куда и деваться. Ночью бывало заляжем мы на кане, и у нас сразу все четыре времени года получаются: снизу — лето, сверху — зима, повернешься боком — как будто март или август. Так и ворочаемся с боку на бок всю ночь до утра.

— Что правда — то правда, — опять подтвердил старик Сунь, — всем беднякам пришлось испытать такие мучения.

— Однако у бедняка своя бедняцкая честь должна быть! Моей жене да и мне самому не приходится ходить перед людьми с опущенной от стыда головой. Ни у кого ничего не украли, никого не ограбили и всегда свой крестьянский долг соблюдали. Но все равно, чем смирнее — тем беднее! Расскажу вам, соседи, такой случай: как-то в декабре, а ведь зимой у бедняка только тогда еда, если он дичь поймает, не удалось мне изловить ни одного фазана и три дня в котле пусто было. Со-чжу и его старшая сестренка лежали на кане и плакали, а жена, глядя на них, тоже заливалась слезами.