Женский портрет

Я упомянул уже, Озмонд был, что называется, в духе – приведенные высказывания как нельзя лучше это подтверждают. Он никогда еще не позволял себе так выходить из границ сдержанности, и Каспару, слушай он более внимательно, могло бы, пожалуй, прийти в голову, что защита утонченности находится в весьма не подходящих руках. Мы, однако, можем не сомневаться, Озмонд знал, что делает, и если он избрал этот покровительственный тон, дойдя в нем до несвойственной ему бесцеремонности, то, надо полагать, имел свои причины для подобной бравады. Гудвуд же лишь смутно ощущал, что собеседник его позволяет себе какие-то выпады, но не совсем понимал, куда тот метит. Он, вообще, не совсем понимал, о чем толкует Озмонд. Ему хотелось остаться наедине с Изабеллой, и желание это говорило в нем так громко, что заглушало даже удивительно внятный голос ее мужа. Он наблюдал за ней в то время, как она беседовала с другими, и думал, когда же она освободится и можно ли ему попросить ее пройти с ним в какую-нибудь другую комнату. В отличие от Озмонда он был чрезвычайно не в духе, и все вокруг возбуждало в нем глухую ярость. До этой минуты он не питал к Озмонду личной неприязни, он находил его очень сведущим, любезным и более, чем он предполагал, похожим на человека, за которого и должна была выйти замуж Изабелла Арчер. Хозяин дома в открытой борьбе одержал над ним верх, и у Гудвуда слишком развито было чувство справедливости, чтобы из-за этого он позволил себе недооценить Озмонда. Он не пытался заставить себя хорошо к нему относиться. На такой порыв сентиментального благодушия Каспар Гудвуд был решительно неспособен даже в ту пору, когда почти убедил себя примириться со случившимся. В Озмонде он видел весьма выдающуюся личность дилетантского толка, господина, который страдает от избытка досуга и пытается заполнить его, изощряясь в пустой болтовне. Но Каспар ему не слишком-то доверял, он никак не мог понять, какого черта понадобилось Озмонду в чем бы то ни было изощряться перед ним. Он начал подозревать, что Озмонд находит в этом некое тайное удовольствие, и все больше укреплялся в мысли, что у его торжествующего соперника есть в натуре какая-то извращенность. Кто-кто, а он знает, что у Гилберта Озмонда нет причин желать ему зла, что тому нечего с его стороны опасаться. Раз и навсегда Озмонд одержал над ним верх и мог позволить себе быть добрым по отношению к тому, кто потерял все. Минутами, правда, он, Каспар, люто желал ему смерти, жаждал убить его, но ведь Озмонду это не могло быть известно – благодаря долгой привычке Каспар довел теперь до совершенства свое умение казаться недоступным любым сильным чувствам. Он совершенствовался в нем для того, чтобы обмануть себя, но в первую очередь ему удавалось обмануть других. А ему самому это умение не помогло, о чем лучше всего свидетельствовало то глубокое молчаливое раздражение, которое овладело им, когда он услышал, что Озмонд говорит о мнениях своей жены так, будто вправе за них ручаться.

Это единственное, что Каспар способен был расслышать из всего сказанного в этот вечер хозяином дома. Он понимал, что Озмонд еще больше, чем всегда, упирает на царящее в палаццо Рокканера супружеское согласие, особенно подчеркивает, что они живут с женой душа в душу и каждому из них так же привычно говорить «мы», как «я». Все это было явно неспроста и оттого так злило и озадачивало нашего бедного бостонца, которому оставалось лишь утешать себя тем, что отношения миссис Озмонд с ее мужем ни в коей мере его не касаются. У него не было никаких доказательств, что муж представляет их в ложном свете. Если бы он судил об Изабелле только по виду, то вынужден был бы признать, что она вполне довольна жизнью. Он ни разу не заметил в ней ни малейшего признака недовольства. От мисс Стэкпол он, правда, слышал, что она утратила свои иллюзии, но мисс Стэкпол, поскольку она писала для газет, любила сенсационные новости, И любила узнавать их первой. Кроме того, с момента приезда в Рим она держалась крайне осторожно, почти не светила ему своим фонарем. Мы, право же, можем смело утверждать, это было бы против ее правил. Теперь, когда она видела, как все обстоит у Изабеллы на самом деле, она обрела должную сдержанность. Если чем-то здесь и можно было помочь, то уж во всяком случае не тем, что она воспламенит бывших поклонников Изабеллы сообщением о ее неблагополучии. Мисс Стэкпол по-прежнему принимала живейшее участие в душевном состоянии Каспара Гудвуда, но проявлялось оно теперь лишь в том, что она снабжала его избранными статейками, как юмористическими, так и другого толка, из американских газет и журналов, каковые получала в количестве трех-четырех с каждой почтой и прочитывала обыкновенно от первого до последнего слова, вооружившись предварительно парой ножниц. Вырезанные статьи она вкладывала в конверт с написанным на нем именем мистера Гудвуда и сама относила к нему в гостиницу. Он никогда не спрашивал ее об Изабелле – разве не для того проехал он пять тысяч миль, чтобы увидеть все своими глазами? Таким образом, у него не было никаких оснований считать миссис Озмонд несчастной, но как раз отсутствие оснований усиливало его раздражение и чувство острого отчаяния, с которым он, вопреки собственной теории, будто ему уже все равно, вынужден был признать теперь, что, поскольку речь идет об Изабелле, ему больше не на что надеяться. Даже в таком скромном удовлетворении, какое дает знание правды, ему и в этом было отказано; очевидно, не полагались даже на его почтительное отношение к ней, если бы все же оказалось, что она несчастлива. Он безнадежен, бессилен, бесполезен. Она с особой остротой заставила его ощутить собственную бесполезность, обязав с помощью хитроумного плана покинуть Рим. Он рад был по возможности помочь ее кузену, и все-таки скрежетал зубами при мысли, что из всех услуг, о каких она могла бы просить его, она соблаговолила выбрать именно эту. О нет, ему не грозила опасность, что она выберет ту, которая удержала бы его в Риме.

Нынче вечером он главным образом думал о том, что завтра ему предстоит с ней расстаться и что, приехав в Рим, он так ничего и не выиграл – разве только узнал: он, как всегда, ненужен. О ней же самой он ничего не узнал. Она была невозмутима, непостижима, непроницаема. Он почувствовал, как былая горечь, которую такого труда ему стоило проглотить, снова подступает к горлу, и понял, есть разочарования, которые длятся всю жизнь. Озмонд продолжал говорить, и до Гудвуда смутно донеслось, что тот снова толкует о своем полном единодушии с женой Ему вдруг показалось, что человек этот наделен какой-то демонической проницательностью: иначе как злой волей невозможно было объяснить, почему он избрал столь необычную тему для разговора. А впрочем, какое имеет значение, демоническая он личность или нет, и любит она его или ненавидит? Даже если она смертельно ненавидит своего мужа, сам он от этого ничего не выиграет.

– Кстати, вы ведь едете вместе с Ральфом Тачитом? – спросил Озмонд. – Так что будете, очевидно, двигаться медленно.

– Не знаю, это как пожелает он.

– Вы очень любезны. Мы чрезвычайно вам признательны; нет уж, позвольте мне вам это сказать. Моя жена, наверное, выразила вам нашу благодарность. Всю эту зиму Ральф Тачит очень заботил нас, нам не раз казалось, он уже не сможет уехать из Рима. Ему никоим образом не следовало приезжать сюда. Путешествовать при таком расстроенном здоровье не только неблагоразумно, но, я сказал бы, неделикатно. Я ни за что на свете не хотел бы стольким быть обязанным Тачиту, скольким он обязан… обязан моей жене и мне. Кому-то ведь неизбежно приходится брать его под опеку, а не все так великодушны, как вы.

– Я ничем не занят, – сказал Каспар сухо.

Озмонд искоса посмотрел на него.

– Вам надо жениться, и вы сразу окажетесь заняты выше головы! Правда, тогда уже вы будете менее доступны милосердию.

– Вы находите, в роли женатого человека вы так уж заняты? – машинально спросил Каспар Гудвуд.

– Видите ли, быть женатым уже само по себе занятие. Вы не всегда при этом деятельны, но ведь бездеятельность требует еще большего внимания. Ну а потом, у нас с женой столько общих интересов. Мы вместе читаем, углубляем наши знания, музицируем, гуляем, ездим кататься… и наконец, мы просто разговариваем, словно только вчера познакомились. Для меня и по сей день разговаривать с женой – наслаждение. Если вам в один прекрасный день все наскучит, послушайтесь моего совета, женитесь. Конечно, в этом случае вам может наскучить ваша жена, но зато с самим собой никогда не будет скучно. У вас всегда найдется, что сказать себе… найдется, о чем поразмыслить.