Женский портрет

– Все равно это не получится, у тебя в доме изрядное общество.

– Они – участники комедии, а вы – зрители.

– По-твоему, это комедия, Изабелла Арчер? – спросила весьма мрачно Генриетта.

– Ну, если тебе так угодно, трагедия. Вы все на меня смотрите, и мне от этого не по себе.

Несколько секунд Генриетта как раз тем и занималась, что смотрела на нее.

– Ты похожа на подстреленную лань, которая ищет тень погуще. Быть такой беспомощной! – вырвалось у нее наконец.

– Вовсе я не беспомощна. Я намерена много что сделать.

– Я говорю сейчас не о тебе, а о себе. Приехать нарочно за тем, чтобы тебе помочь, и так ни с чем и уехать.

– Ты очень мне помогла, – ответила Изабелла, – очень меня подбодрила.

– Нечего сказать, подбодрила! Точь-в-точь выдохшийся лимонад! Я хочу, чтобы ты дала мне одно обещание.

– Не могу. Никогда больше не дам. Четыре года назад я дала такое торжественное обещание и так плохо его сдержала.

– Тебя просто никто в этом не поощрял, а я обещаю тебе всяческое поощрение. Уйди от своего мужа, пока не случилось худшего.

– Худшего? Что ты называешь худшим?

– Пока ты не испортилась.

– Ты имеешь в виду, пока не испортился мой характер? – спросила улыбаясь Изабелла. – Он не испортится. Я очень за этим слежу. Меня поражает только, с какой легкостью ты советуешь женщине покинуть мужа, – добавила она, отвернувшись. – Сразу видно, что у тебя самой никогда его не было.

– Ну, – сказала Генриетта таким тоном, словно намеревалась открыть прения и доказать свою правоту, – в наших западных штатах это давно Уже стало рядовым явлением, а ведь, собственно говоря, они и есть наше будущее. – Доказательства ее, однако, не имеют прямого отношения к нашему повествованию, в ходе которого нам предстоит распутать еще немало нитей. Она объявила Ральфу Тачиту, что может ехать сразу же, как только он пожелает, и Ральф, собравшись с духом, стал готовиться к отъезду. Изабелла пришла повидаться с ним в последний раз, и он повторил ей слово в слово то, что сказала Генриетта: как видно, она ждет не дождется, чтобы они уехали.

В ответ она лишь нежно положила свою руку на его и с намеком на улыбку тихо сказала:

– Мой дорогой Ральф…

С него этого было достаточно; такой ответ вполне его удовлетворял. И, однако, он все с той же шутливой откровенностью продолжал:

– Я видел вас меньше, чем хотел бы, но ведь это лучше, чем ничего. И потом я столько о вас слышал.

– Не понимаю от кого, при вашем-то образе жизни?

– От незримых собеседников. Нет, нет, ни от кого больше. Зримым я не позволяю говорить о вас, все они твердят, что вы «очаровательны». Это так банально.

– Я, конечно, тоже хотела бы видеться с вами чаще, – сказала Изабелла. – Но замужняя жизнь налагает много обязанностей.

– К счастью, у меня нет никаких обязанностей. И, когда вы приедете погостить ко мне в Англию, я смогу принимать вас со всей свободой холостяка.

Он и дальше вел разговор в таком тоне, будто им безусловно предстояло еще увидеться, и добился того, что это стало казаться почти вероятным. О том, что близится срок и, скорей всего, ему не протянуть до конца лета, он даже не заикнулся. Коль скоро Ральф предпочитал такую манеру держаться, Изабелла охотно ему вторила: по существу, все было настолько ясно, что они прекрасно могли обойтись без словесных указательных столбов. Раньше было иначе, хотя, надо сказать, Ральф в этом, как и во всем, что касалось его лично, был всегда на редкость неэгоистичен. Изабелла заговорила о его путешествии, о том, на какие этапы его следует разбить, какие, по ее мнению, следует принять меры предосторожности.

– Генриетта – вот лучшая моя мера предосторожности. У этой женщины непомерно развита совесть, – заметил он.

– Она будет чрезвычайно добросовестна.

– Будет? А разве сейчас она не добросовестна? Ведь мисс Стэкпол только потому и едет со мной, что считает это своим долгом. У кого еще такое чувство долга!

– Да, это очень благородно, – сказала Изабелла. – И мне из-за этого особенно стыдно. Ехать с вами должна была бы я.

– Но ваш муж вряд ли одобрил бы это.

– Вряд ли. И все же я могла бы поехать.

– Я просто потрясен смелостью вашего воображения. Подумать только: я – причина раздора между дамой и ее мужем!

– Оттого я и не еду, – сказала Изабелла просто, хотя и довольно туманно.

Ральф, однако же, все понял.

– Ну еще бы, притом что, как вы сами сейчас сказали, у вас так много обязанностей.

– Дело не в этом. Я боюсь, – сказал она. И, немного помолчав, повторила – не столько ему, сколько себе: – Да, я боюсь.

Ральф не взялся бы определить, что означал ее тон, он был так нарочито спокоен… лишен какого бы то ни было чувства. Желание ли это вслух покаяться в том, в чем ее никто не обвинял? Либо же следует рассматривать ее слова, как попытку честно разобраться в самой себе? Так или иначе Ральф не мог упустить столь благоприятного случая.

– Боитесь вашего мужа?

– Боюсь себя! – сказала Изабелла и поднялась с места. Постояв несколько секунд, она добавила: – Бояться мужа всего лишь мой долг. Женщине это просто подобает.

– Ну еще бы, – рассмеялся Ральф. – Но, чтобы как-то это возместить, всегда найдется мужчина, который смертельно боится какой-нибудь женщины.

Изабелла не откликнулась на его шутку: мысли ее внезапно изменили направление.

– Но, если вашу маленькую компанию возглавит Генриетта, что же тогда достанется на долю мистера Гудвуда.

– Ах, моя дорогая Изабелла, – ответил Ральф, – мистер Гудвуд привык, что на его долю ничего не достается.

Она покраснела и тут же сказала, что ей пора. Еще несколько секунд они постояли вместе; он держал обе ее руки в своих.

– Вы были лучшим моим другом, – сказала она.

– Ради вас я и хотел… хотел жить. Но от меня вам никакой пользы.

Тут только ее пронзила мысль, что она никогда его больше не увидит. Она не могла с этим примириться, не могла расстаться с ним вот так.

– Если вы позовете меня, я приеду, – сказала она.

– Ваш муж не отпустит вас.

– Отпустит. Это я как-нибудь улажу.

– Такую радость я приберегу напоследок, – сказал Ральф.

Она просто поцеловала его в ответ. Было это в четверг, и вечером Каспар Гудвуд явился в палаццо Рокканера. Он пришел одним из первых и в течение некоторого времени беседовал с Гилбертом Озмондом, который неизменно присутствовал на приемах своей жены. Они уселись вдвоем; разговорчивый, общительный, излучающий благожелательность Озмонд был преисполнен резвости ума. Откинувшись на спинку кресла, заложив ногу за ногу, он непринужденно болтал, между тем как неспокойный, но отнюдь не оживленный Гудвуд вертел в руках цилиндр и ерзал на маленьком диванчике, который то и дело поскрипывал под ним. На лице Озмонда играла тонкая вызывающая улыбка. Так обычно ведут себя люди, чьи чувства обострены нежданной доброй вестью. Он сказал Гудвуду, что им очень жаль будет его лишиться. Ему, Озмонду, будет его особенно недоставать. Умные собеседники – большая редкость – в Риме Их раз-два и обчелся. Гудвуд должен непременно приехать к ним снова; на него, заядлого римлянина, разговор с человеком другой породы действует очень освежающе.

– Как вы знаете, сам я всей душой предан Риму, но больше всего люблю разговаривать с теми, кто свободен от этого пристрастия. В конце концов современный мир совсем неплох. Вот вы, например, вполне современны и вместе с тем вас никак нельзя назвать заурядным. Ведь многие из этих современных господ форменные ничтожества. Если они – дети будущего, мы предпочитаем умереть молодыми. Старики, разумеется, тоже подчас на редкость скучны. Мы с женой любим все новое, только действительно новое, а не потуги на него. Тупость и невежество, увы, не новость, а нас в избытке угощают и тем и другим, выдавая за откровения прогресса и просвещенности. Да это откровение пошлости! Пошлость, действительно, стала проявляться в такой форме, что я готов признать ее новым словом; не думаю, что прежде существовало что-либо подобное. На мой взгляд, пошлости до нынешнего века вообще не знали. В прошлом веке она, правда, изредка кое-где проскальзывала, но только в виде отдаленной угрозы, зато нынче так сгустилась в воздухе, что все поистине утонченное стало буквально неразличимо. Так вот, вы пришлись нам по душе… – Мягко положив руку на колено Каспару и улыбаясь вместе самоуверенно и смущенно, секунду помедлил: – Я намерен сказать вам кое-что в высшей степени обидное и покровительственное, вы уж простите мне эту маленькую вольность. Так вот, вы пришлись нам по душе, потому что… потому что примирили нас с будущим. Если можно рассчитывать на какое-то количество людей, подобных вам, – что ж, а la bonne heure! [165] Я говорю это не только от своего имени, но и от имени жены. Она ведь достаточно часто говорит от моего имени, почему бы и мне не позволить себе этого? Мы с ней, видите ли, все равно как шандал и щипцы для нагара, так же нерасторжимы. Я не слишком много возьму на себя, если скажу, что, насколько я понял, вы занимаетесь… коммерцией! Ну а занятие это таит в себе, как известно, опасность; и мы поражены тем, что вам удалось ее избежать. Прошу заранее извинить меня, если вам покажется, что комплимент мой весьма дурного вкуса. По счастью, меня не слышит жена. Я хочу сказать – и вы могли бы стать одним из тех… о ком мы сейчас говорили. Вся Америка толкала вас на этот путь Но что-то в вас помогло вам устоять, уберегло вас. И тем не менее вы так современны, так современны, самый современный человек из всех, кого мы знаем! Возвращайтесь, мы всегда вам будем рады.